Путь стрелы

По выходным к Ангелине Пименовне приходит ее дочь с внуками, и уже нет одиночества, раздражения на свою обветшалую жизнь, и она с состраданием смотрит из окна, как Виталий, стоя на улице, курит, глядя на дымный закат, потом курит, глядя в спины тех, кто утром идет в магазин, потом курит в подъезде, потому что начинается дождь, а вообще-то он курит у себя в комнате. Ей и письма пишут бывшие ученики, и звонит телефон, но все равно страшно, что жизнь проходит, этого никому не выскажешь, это «вне компетенции слов», как говорит Виталий, в свои сорок пять чувствующий то же самое.
О прошлом они говорят редко, хотя оно, понятно, достаточно ярко и своеобразно у обоих, отмечено праздниками, трагедиями, надеждами, любовью. То вдруг Ангелине Пименовне припомнится, как летом сорок первого у деревни Пудость вместе с другими мобилизованными женщинами и девушками она копала противотанковый ров, стоя по щиколотку в холодных тайцевских ключах, наскоро подкрепляясь пшенкой и дурандой («Как, вы не знаете, что такое дуранда?»), студнем из столярного клея и чечевицей... Виталий вдруг язвительно осведомится, скинув маску сочувствующего слушателя, не стучит ли пепел бедного Кассия — черного шпица, которого в блокаду зарубил племянник Ангелины Пименовны, чтобы сварить из него похлебку, — в ее сердце, а она терпеливо ответит, что пепла не было, была горстка костей, которые она отнесла в сквер и похоронила под кустом боярышника. Была еще колбаса из конины, студень из бараньих кишок с гвоздичным маслом, холодец из телячьих шкур, яичный порошок, кисель из водорослей. Жмых, отруби, солод, мельничная пыль, рисовая лузга, кукурузные ростки, лебеда, крапива... Как-то давно, чтобы исчерпать тему своей прошлой жизни раз и навсегда, Виталий рассказал Ангелине Пименовне, что ему пришлось уйти со службы ввиду своего несогласия с внешней политикой, проводившейся нашим правительством в отношении той банановой державы, в которой он прожил несколько лет, но Ангелина Пименовна, приняв эту возвышенную версию на словах, в душе поняла, что основная причина лежит далеко в стороне от магистральной политики нашего государства. Уже здесь, дома, он оказался втянутым в какую-то смутную историю с чужой женой, в результате чего Виталию проломили голову, и с тех пор он периодически лежит в больнице, где вычищают накопившийся в ране гной. Пребывание в больнице — это его теперешние звездные часы, ибо лечащий врач, человек любознательный, молодой, любит с ним общаться. Беседы их протекают в большой палате, но ото всех они отгораживаются английским языком, который Виталий знает в совершенстве, а врач немного, но зачем-то натаскивается. Отношения их не выходят за пределы больницы, и в этом тайная обида Виталия, поэтому, в очередной раз попадая в больницу, он день-два держится с врачом официально, на платформе родного языка, но потом тщеславие берет свое, и умный врач не придает значения короткому бойкоту Виталия, зная, что от себя человеку никуда не деться.
Изредка бывая в гостях у Виталия, Ангелина Пименовна видела на его столе ворох газет и журналов, раскрытых, как правило, на странице, где помещены кроссворды. Под каждым было написано четким, не смирившимся, аристократическим почерком: «разгадано за 7 минут», «разгадано за 9 минут», с досадой — закорючка на последней букве: «разгадано за 12 минут». Ангелина Пименовна с любопытством рассматривала эти кроссворды, позволяющие судить, насколько широко простирается эрудиция Виталия, этими кроссвордами он опровергал собственные рассказы о том, что не следит он за современной литературой, иначе откуда ему известен, например, персонаж из пьесы Вампилова. Очевидно, кроссворды были для Виталия чем-то вроде ежедневной тренировки, проверки своих интеллектуальных возможностей. Ангелина Пименовна тоже любит в свободное время разгадывать кроссворды, но разве ей угнаться за Виталием... Гигантские черви, обитающие в океанских глубинах? Пожалуйста — погонофоры... Китайская техника военных предсказаний? На здоровье — чатуранги... Название каравеллы Колумба? Конечно, «Пинта», стыдно такого не знать... Усмехаясь, Виталий говорил, что работяги на мусоровозе очень ценят эту его способность, не упускают случая продемонстрировать Васильича, как подкованную блоху, другим работягам. За разгадывание каждого кроссворда Виталию при общей почтительной тишине на мусорном баке наливают стакан. Но не дай бог работягам надоест его феноменальный дар, тогда придется собирать бутылки, говорил он, мстительно поглядывая на Ангелину Пименовну, которая болезненно кривится от его слов. Она знала, что Виталий и без того собирает в парке бутылки: сама видела.
 
— Как прикажете это совместить — «Пасторальную», «Зимние грезы» и пустые бутылки? «Сады под дождем» и кроссворды на баке?
— Ах, вы считаете, что «Пасторальная» может существовать в чистом, в пасторальном, так сказать, виде! — восклицал Виталий. — Браво, браво! Подумайте, какая буколика, какие Дафнис и Хлоя! Эх вы, такую большую жизнь прожили, а ничего в ней не поняли. К примеру, вы все жалеете мою ненаглядную соседушку Шурку, все норовите ее пирожком угостить, а того не знаете, что эта Шурка рассказывает всем во дворе, что у нас с вами отношения. Живете с завязанными глазами, с залитыми воском ушами — обольщения каких сирен вы все опасаетесь? Своих собственных мыслей боитесь?..
Еще недавно у него в друзьях ходила некая Лара, аспирантка московского вуза, приезжающая на каникулы к родителям. Они увидели друг друга в гостях у Ангелины Пименовны и сразу прониклись взаимным доверием. Лара потянулась к Виталию как к бывшему москвичу, к тому же ей нравилось собственное демократическое отношение к нему и понимание причин, приведших этого Барона на дно. На кухне, по которой неспешно бродили тараканы, и в бедной Виталиевой боковушке, пропахшей табаком, они дружно ругали того-то за ренегатство, того-то за прямое отступничество, восхищались тем-то и тем-то (между прочим, теми же восхищалась и Ангелина Пименовна, но с ней Виталий отчего-то не соглашался), курили «Беломор», и все это длилось до тех пор, пока Лара, как она сама выразилась, не нырнула в экологическую нишу для спасения себя как вида: не вышла замуж за кандидата наук, давно добивавшегося ее любви и выстроившего кооператив в Новых Черемушках. Виталия это нимало не смутило, напротив, он решил, что в Ларином муже приобретет такого же друга, как и Лара. В день их приезда он разорился на хорошее вино, купил несколько пирожных, чего никогда не делал для Ангелины Пименовны, и важно, внушительно, точно за его спиной и поныне стоял весь дипломатический корпус, предупредил Шурку, что вечером к нему придут друзья москвичи, — но никто в этот вечер не явился к Виталию. Лара с мужем, погостив у родителей три дня, уехала в Москву, а Виталий стал говорить Ангелине Пименовне, что, между прочим, в их мусорной команде есть настоящие, открытые, живые люди, интеллектом не блистающие, но интересующиеся, и что с ними даже интересней, чем с замороченными интеллигентами из Новых Черемушек, против чего Ангелина Пименовна не возражала.
Но иногда прошлая жизнь как бы накатывала на него: он начинал вспоминать Кольку (ныне известного поэта), Димулю (киноактера, с которым столько выпито!), Анночку-журналистку, которая говорила ему в шестьдесят четвертом... Казалось, эти уменьшительно-ласкательные суффиксы могли хоть на миллиметр да приблизить его к той жизни, которая однажды выстрелила им в пустоту проспекта Солидарности и разнесла его существование в клочья, в рваные лоскуты, одним из которых было воспоминание, что говорила ему Анночка в шестьдесят четвертом. Но теперь, чтобы собраться в обратный путь, нужен был не сеанс медитации с привлечением теней прошлого, а сплав молодости, задора, удивления перед жизнью, всего того, чего теперь и в помине не было... И продолжался разговор о литературе. Виталий заявлял, что не в состоянии читать современные репортажи с петлей на шее, затянутой, правда, весьма искусно, слегка, но тем не менее то и дело слышится шип и свист растерзанного голоса. Ангелина Пименовна его опровергала как умела, а старушка Игнатова все стучала в их стену, что и было наконец-то услышано Виталием. Словно прежде он никогда не слыхал этого стука.