Полдень. Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади

Мои товарищи и я счастливы, что смогли принять участие в этой демонстрации, что смогли хоть на мгновение прорвать поток разнузданной лжи и трусливого молчания и показать, что не все граждане нашей страны согласны с насилием, которое творится от имени советского народа. Мы надеемся, что об этом узнал или узнает народ Чехословакии. И вера в то, что, думая о советских людях, чехи и словаки будут думать не только об оккупантах, но и о нас, придает нам силы и мужество.
Наталья Горбаневская Москва А-252, Новопесчаная ул., 13/3, кв. 34
28 августа 1968
  
Следствие
 
Итак, 28 августа дело было передано в прокуратуру города Москвы, следствие приняла бригада следователей во главе с небезызвестной Людмилой Сергеевной Акимовой. В свое время Акимова руководила следствием по делу о демонстрации на Пушкинской площади – до того, как это дело передали в КГБ. В том же следствии участвовала и Гневковская, тоже входившая в состав бригады по нашему делу. Кажется, и тогда, и сейчас она вела в основном следствие по Делоне. Кроме них, в бригаде были следователи Галахов, Лопушенков и Соловьев. Я была уже знакома с Акимовой. 23 августа я была у нее на допросе по делу Ирины Белогородской. На день раньше у нее была Лариса. Меня Акимова запомнила особенно хорошо, потому что я пришла на допрос с ребенком и он кричал как резаный – до того, что кто-то прибежал в кабинет и спросил:
– Людмила Сергеевна, что у вас такое?
– Это у меня свидетель по делу Ирины Белогородской, – ответила она, ударяя на каждом слове, как бы говоря: сами понимаете, какие по этому делу вредные свидетели.
Но дело было не во вредности: мне не с кем было оставить малыша [мама с Ясиком уехали – и вернулись накануне демонстрации, о которой, конечно, заранее ничего не знали].
После 26 августа меня не вызывали на допросы до 3 сентября, а 3 сентября допрашивали уже как «подозреваемую» – предъявляя ст. 190-3 УК РСФСР. Только эта статья фигурировала и в первоначальном обвинении, предъявленном ребятам.
Кстати, всех задержанных с нами на площади – Таню Баеву, Майю Русаковскую, Мишу Лемана, Инну Корхову – допрашивали как свидетелей, и только в момент окончания следствия было вынесено постановление о прекращении против них уголовного дела, так как «не установлено, что они знали заранее» о демонстрации и «приняли активное участие». Если дело прекращено – значит, оно было возбуждено, значит, всех четверых тоже должны были допрашивать как подозреваемых, а не как свидетелей. Это не мелочь: свидетель обязан давать показания – подозреваемый так же, как и обвиняемый, имеет право дать объяснения и не несет ответственности ни за отказ от дачи показаний, ни за ложные показания. Таким образом, правовое положение этих четырех человек было ущемлено, права их грубо нарушены. Притом как раз их четверых допрашивали по несколько раз, у Инны и Майи были очные ставки с Павликом, следствие искало, кого бы объявить организатором «групповых действий», и единственная ниточка, за которую оно цеплялось, состояла в том, чтобы найти, кто от кого узнал о демонстрации. Инна Корхова дала те же показания, что позднее на суде (см. дальше запись судебного процесса). Она действительно не знала заранее о демонстрации. Мне врезалось в память, как в «полтиннике» она печально сказала: «Ох, ребята, если б я знала заранее, как бы я вас отговаривала!»
Следствие на всякий случай вызывало на допросы людей, известных им по делу о Пушкинской площади: нескольких приятелей Делоне, которые, естественно, ничего не знали о его участии в демонстрации, – сам Вадим узнал о будущей демонстрации только утром 25-го; Илью Габая, который 25 августа вообще был в археологической экспедиции в Молдавии. Когда 3 сентября меня вызвали на допрос, со мной поехала Галя Габай, жена Ильи, – пока меня допрашивали, она сидела под лефортовской стенкой и нянчила моего малыша. Следователь Галахов долго допытывался: «Кто с вами приехал?» Я сказала, что их не должно интересовать, кто из моих подруг нянчит моего ребенка: «Если вам надо, спросите ее сами». Он отпустил меня и вызвал Галю на допрос на всякий случай. Я ждала ее с малышом в комнате для свидетелей. Там же сидел какой-то весьма молодой человек – как потом оказалось, Саша Епифанов, приятель Вадима.
 
– Это что, тоже свидетель? – спросил он, указывая на Оську.
– Нет, подозреваемый.
Услышав от Гали ее фамилию, Галахов несколько оторопел. Еще более неожиданным для него было то, что Галя могла дать конкретные показания: она была в тот день на Красной площади с сыном Алешкой. Правда, Галя была далеко от демонстрации и видела только, как демонстрантов сажали в машины.
Вызвали на допрос Петра Якира. Собственно, протокол его допроса весьма краток: на Красной площади не был, об обстоятельствах демонстрации знает от Татьяны Баевой, подруги его дочери Ирины, и из письма Горбаневской, услышанного по западному радио.
Зампрокурора Федоров вошел во время допроса и нагло сказал:
– Что, не дает показаний? – обращаясь к Якиру: – Вы не выдумывайте насчет милиции, мы все равно знаем, что вы – организатор демонстрации.
Кстати, Якир и не говорил ничего насчет милиции, но Федоров, вошедший посреди допроса, поспешил высказать то, что ему было известно: что утром 25 августа Петра Якира задержали на одной из улиц в Москве и больше часа продержали в отделении милиции «для проверки документов». Надо сказать, что с этим задержанием было связано множество слухов, ходивших по Москве: прежде всего на этом основывались те, кто считал, что о демонстрации было известно заранее. Этот вопрос – было или не было известно о демонстрации – вызывал естественный интерес. Я думаю, что точно мы этого не узнаем, разве что когда-нибудь раскроются архивы КГБ.
Мое личное мнение – что о демонстрации заранее не было известно. Когда мне говорят: «А почему же вас так быстро схватили?» – я удивляюсь. Для тех условий, в которых мы были, нас схватили недостаточно быстро. На Красной площади всегда есть сотрудники КГБ и охраны МВД (тогда еще МООП). За некоторыми из демонстрантов пришли оперативники, осуществлявшие за ними постоянную слежку. Если б они хотели, они могли бы вообще не допустить демонстрации. Если б они знали о демонстрации, но имели бы задание дать демонстрации начаться, чтобы получить повод для ареста, они могли бы все сделать более проворно: не только стремглав вырвать плакаты и нанести удары, но и в тот же момент подогнать машины, а не метаться по площади и вокруг в поисках машин. К тому же, как доказывает практика, гебисты стараются осуществлять подобные акции чужими руками, обычно руками оперотрядчиков. Только неожиданность заставила их кинуться на нас, неподготовленность – и это привело к тому, что некоторым из них пришлось не укрываться в тени, как это принято для оперативников, а быть вызванными в суд свидетелями. Впрочем, эта «ошибка» во время суда была исправлена: между первым и вторым днем суда двое из них уехали в командировку, а третий просто исчез.
Ничего не доказывает и задержание Якира. Существует несколько версий, почему его задержание доказывает то, что о демонстрации знали. Первая: решили «спасти», не сажать старого лагерника, не усиливать скандала. Вторая: решили не сажать, чтобы не придавать большего веса делу. Обе они имеют мало почвы под ногами. Сам Якир считает, что о демонстрации известно не было, и объясняет свое задержание просто: он выехал из дому вместе с женой, и за ним поехала одна машина с троими людьми (кстати, столь слабая слежка – обычно за Якиром ездили две машины – тоже доказательство того, что оперативная служба не имела никаких подозрений). Потом Петр и его жена встретились с тремя своими знакомыми (ни один из них не участвовал в демонстрации) и разошлись в три разных стороны. Два гебиста пошли за двумя парами, а на Петра, который остался один, остался один гебист за рулем машины. Осуществлять слежку один на один трудно, и, чтобы Петр не «ускользнул», гебист попросил ближайшего милиционера задержать его «для проверки документов» [6].