Мир всем

— Так как насчёт Снегурочки? — повторил Роман Романович. — Даёте согласие?
— Лучше Бабу-ягу! — Я твёрдо сжала рот. — Да! Поручите мне роль Бабы-яги. Ведь наверняка сценарий предусматривает, что у Деда Мороза украли подарки или запутали след, чтобы он вовремя не пришёл к ребятам на ёлку. Без Бабы-яги тут никак не обойтись.
Директор как-то странно посмотрел на меня:
— В фантазии вам не откажешь, Антонина Сергеевна. Я утверждал сценарий новогоднего спектакля — Бабы-яги там нет, но есть злая старуха Вьюга, которая мешает пионерам и октябрятам делать добрые дела. Не думаю, что на эту роль встанет очередь из очаровательных учительниц. Скорее эта роль подошла бы нашему уважаемому завхозу.
Представив низенького квадратного Николая Калистратовича с густыми сросшимися бровями в образе Вьюги, я фыркнула:
— Спасибо за очаровательную, но уверена, что роль злой старухи мне по плечу.
— Вы стойкая девушка, — после паузы сказал Роман Романович, — с характером.
Я придала голосу шутливую интонацию:
— Мы, военные регулировщицы, все такие. Иначе не справишься с дорогой.
Как я ни старалась увильнуть от общения с директором, он проводил меня до подъезда и протянул руку на прощание:
— До завтра. На днях обязательно загляну к вам на урок. И не забудьте подойти к учительнице пения, она ответственная за новогодний спектакль.
* * *
Со мной часто бывает, что стоит о чём- нибудь упомянуть, как оно возникает в реальности. В этот раз наша коммуналка полнилась упоительным ароматом свежесваренного кофе. Забытая довоенная роскошь! Я несколько раз глубоко вдохнула, мигом представив себе, как в фарфоровой чашке медленно растворяется пара кусочков сахара- рафинада. Сначала белоснежный кубик пропитывается и становится светло-коричневым и рыхлым, а потом вбирает в себя цвет кофейных зёрен и распадается на кристаллы, которые приятно позвякивают, когда их размешиваешь чайной ложечкой. Запах кофе был неотделим от дома моей бабуси в Могилеве. Не знаю, где бабуся доставала настоящий кофе, думаю, что у польских спекулянтов, но каждое утро она начинала священнодействовать с крохотной туркой, то снимая её с горелки, то размешивая шапку карамельной пены, то осторожно переливая в миниатюрную чашку кузнецовского фарфора с росписью мелкими голубыми незабудками. Я помню бабусину улыбку, с которой она подносила чашку к губам, и её извечные слова после пары первых глотков:
— Единственная вредная привычка, которая осталась у меня от прежней жизни.
Хвала небесам, дохлая крыса на моём коврике не валялась. Я взяла ключ от комнаты с гвоздика на косяке и едва успела вставить в замочную скважину, как рядом возник Олег Игнатьевич. Он был одет в мягкую синюю блузу из вельвета и просторные льняные брюки. Наряд делал его похожим на свободного художника двадцатых годов, не хватало лишь банта на шее и живописно растрёпанной шевелюры.
— Антонина Сергеевна, я вас ждал!
— Неужели?
— Ждал, ждал, — он потёр руки, — и с большим нетерпением. Чувствуете волшебный запах? — Указательным пальцем он нарисовал спираль в воздухе. — Мне сделали презент, и я приглашаю вас в гости на чашечку настоящего кофе. — Он сделал большие глаза. — Бразильского, в зёрнах! Благо у меня в хозяйстве с давних времён обнаружилась кофемолка. Заходите без всяких церемоний, запросто, по-соседски. Мы ведь с вами, в сущности, ни разу не пообщались как следует. А самый лучший разговор, как известно, сопровождается чашечкой кофе.
— Да? И как нам следует общаться?
— По-дружески, дорогая Антонина Сергеевна. Исключительно по-дружески. — Он помог мне снять шинель и гостеприимно распахнул дверь своей комнаты: — Пока вы собираетесь, я заварю вам свежий кофе. Поверьте, я мастер кофейной гущи.
— Почему-то в последнее время выстроилась очередь из желающих меня угостить, — задумчиво сообщила я фарфоровой пастушке, вскользь подумав, что немка не знает русского языка.
Декабрьскую темноту разбавлял неяркий свет из окон дома напротив. В блокаду все окна стояли слепые, и от того, что город распахивает глаза, на душе установилась тихая радость.
 
Я подумала, что надо бы немного протопить печку, чтоб не замёрзнуть ночью, но с другой стороны, на фронте приходилось и в снегу спать. Но всё-таки пришлось признать, что после прогулки по улице я основательно продрогла, и чашка кофе оказалась бы кстати. Почему бы нет?
После недолгих колебаний я бегло провела расчёской по волосам и прошла к комнате Олега Игнатьевича.
Он переливал кофе из ковшика через ситечко в чашку. При виде меня его лицо просияло:
— Проходите, Антонина Сергеевна, располагайтесь, я сейчас. — Он споро обернулся и распахнул створки буфета. — У меня и конфетки есть.
На стол легла коробка конфет из коммерческого магазина с розой на крышке, и я едва удержалась, чтобы не застонать сквозь зубы. Он уловил моё настроение:
— Не любите сладкое?
— Терпеть не могу.
На этот раз мне почти не пришлось кривить душой. Не представляю, как можно съесть конфеты по цене, равной половине месяца работы от звонка до звонка, причём в буквальном смысле этого слова, имея в виду звонок на урок.
Олег Игнатьевич пожал плечами:
— Жаль. Я купил их специально для вас.
«Где-то я это уже слышала», — беззвучно проговорила я про себя, но всё же не удержалась и в кофе положила два кусочка рафинада — как бабуся.
Надо признать честно — варить кофе Олег Игнатьевич умел. Кофе был горьковато-терпкий, насыщенный, с пузырящейся пенкой. Сделав глоток, я почувствовала, как по горлу прокатилась волна приятной теплоты, и огляделась по сторонам.
Комнату Олега Игнатьевича отличал рациональный стиль обстановки под девизом «ничего лишнего». Кожаные диван и кресло, массивный стол тёмного дерева, такой же шкаф с резьбой на кокошнике и неожиданно выбившаяся из ансамбля кружевная салфетка на этажерке с книгами. Повернув ручку ретранслятора, Олег Игнатьевич включил радио. Негромкая классическая музыка настраивала на спокойную доброжелательную беседу.
Олег Игнатьевич вопросительно поднял брови:
— Антонина Сергеевна, вы любите танцевать?
Я не успела ответить, потому что романтический вечер перебил истошный вопль Гали:
— Пионе-е-ер! Чтоб тебя разорвало, наглая морда!
Моя рука с чашкой дрогнула. По коридору мимо нас простучали быстрые шаги, потом что-то грохнуло, и Галин голос вновь сорвался на фальцет:
— Ну, Пионер, поймаю — усы выдеру и хвост оторву!
— Если бы услышал кто-нибудь со стороны, то быть беде, — многозначительно бросил Олег Игнатьевич. — Всё-таки надо было назвать подлеца Мурзиком.
Я поставила чашку на стол, закрыла лицо руками и захохотала.
* * *
Время бежало так быстро, что конец декабря застал меня врасплох. Но сколько бы ни навалилось на меня работы, я постоянно держала в голове мысль, что до Нового года должна пойти ТУДА. Может потому, что мне снова приснилась бабуся. Правда, в этот раз она не пряталась за дверью, а шла по парку между белоствольных берёз. Я понимала, что не могу подойти к ней, но бабушка помахала мне рукой и улыбнулась. Вообще странно, что бабуся мне снилась, а мама никогда. Хотя я поминала их вместе и даже неуклюже, запинаясь и смущаясь подобно двоечнице у школьной доски, вечерами робко молилась за их души.
В этот раз я шла на Новодевичье кладбище как к родному порогу. Меня не смущали ни холод, ни обледеневшие ветки деревьев, которые яростно трепали порывы ветра.
Весь день я провела в радостном ожидании встречи, словно плутала среди болот и вдруг увидела горящий огонёк в окне дома, где тебя обогреют и успокоят. Я больше не оглядывалась тревожно по сторонам, а знала точно куда идти. И взгляды встречных посетителей смотрели понимающе ясно и чисто, принимая меня за свою.
То здесь, то там из снежных сугробов выступал холодный мрамор надгробий. Мрачные склепы отбрасывали на белый снег размытые чёрные тени. Я подумала, что пунктир протоптанной тропки напоминает путеводную нить, которая не даёт путнику заблудиться в сумраке стылого ленинградского декабря. Поёжившись в тонкой шинели, я увидела, как последний луч солнца вспыхнул и заиграл на медном хитоне фигуры Спасителя у могилы генеральши Вершининой.