Комната по имени Земля

Однако все равно он пытался произвести на меня впечатление своими рассказами о том, как усердно работает и делает все, чтобы не подвести своих коллег. Что не отстает от них, лежа в этой чертовой богадельне. Он как будто бы даже гордился всем этим, всерьез считая, что проводить рабочие встречи по интернету с капельницей в руке и в больничном халате достойно восхищения и восхваления. Да и остальные утверждали, что он для них образец и источник вдохновения. Удивительно, говорили они, как можно лежать в больнице и оставаться таким активным.
Я же, уставившись на свои ботинки, пыталась объяснить ему, почему это никакой не триумф. И тот факт, что он не обращал внимания на свое тело и делал все, чтобы не лечить его вовремя и не считывать сигналы, которое оно посылало ему, производит на меня совершенно обратное впечатление. И мысль о том, что все это время он отвлекался от главного, чтобы доставить удовольствие другим, была унизительной.
Я говорила ему, что он мог бы и отдыхать, и двигаться при помощи одних только энергетических волн, которые заключаются в его теле, понимать его язык, а значит, и чувствовать себя намного лучше. Он мог бы узнать что-то неизвестное о себе и о своей жизни. И возможно, то, что он всегда считал для себя изнуряющим, открыло бы ему что-то новое о нем самом, о его истинных желаниях и о том, что он может предложить миру.
Парень жутко разозлился на меня за эти слова, и это было просто прекрасно. Человеку свойственно злиться и раздражаться. Другое дело, как выражать этот гнев и раздражение. Он порвал со мной. Я же запустила подушкой в стену, покричала, поплакала, а потом пришла в себя.
  
46
 
— Куда повернуть?
— Направо на следующем светофоре, потом налево и на светофоре опять налево. А там уже рядом.
— Я волнуюсь.
— Правда?
— Да. Настоящее приключение.
— Ага. Вот тут направо. Остановитесь в любом месте.
— Тринадцать с половиной долларов.
— Я заплачу, прости.
— Спасибо. Доброй ночи.
— Доброй ночи.
— Что ты делаешь?
— Ищу пульт от ворот.
— Ты прячешь пульт от ворот в кустах рядом с воротами?
— Да.
— У тебя забор как стена.
— Ага.
— Крепостная.
— Ага.
— И насколько он большой? На весь квартал?
— Кажется, да. Ну, то есть да, на весь.
— И насколько большой квартал?
— Входи.
— Твою же мать…
— Да.
— М-м-м. Нормально так. Ты здесь живешь вместе с родителями?
— Нет. Не совсем.
— Так. Понятно. А где они? В домике на пляже или на вилле где-нибудь в Испании?
— Они мертвы. Технически… мертвы.
— Ох, прости. Я такой… Я же знаю, что в Тураке есть такие места, как это. И я даже ждал чего-то подобного. Просто… Не могу скрыть своего… Не знаю.
— Все нормально.
— А это что?
— Алтарь.
— Никогда раньше не видел таких огромных кристаллов! Это вообще кристаллы? Или жеоды? Кажется, так они называются?
— Так.
— Можно посмотреть?
— Конечно.
— Ух ты!
— Угу.
— А это Хит Леджер?
— Он.
— Мне нравится эта рамка из камня.
— Благодарю.
— Это все ты сама сделала?
— Я все это собрала.
— Можно я обойду его по кругу?
— Конечно.
Он ни к чему не прикасается и вообще никак не тревожит алтарь. Этим он отличается от всех моих предыдущих парней. Они хотели все потрогать, сфотографировать, взять на память или снять ролик для своих соцсетей. Все время спрашивали меня, где я это взяла, откуда вдруг такая идея, сколько это стоило, как я это сделала и зачем, а потом пытались сделать то же самое у себя дома или использовали фотографии моего алтаря, не указывая авторства.
Интересно, как этот парень, хорошо чувствующий физические пространства и их дизайн, так бережно и уважительно относится к миру и всему, что его наполняет. Крайне редкое явление.
Пару лет назад я ездила на Висячую скалу, собиралась устроить там тихий пикник — только скала и я. Мне не хотелось пить свой капучино на соевом молоке где-то в кафе, ходить в толпе людей, рыбачить, смотреть концерт или покупать сувениры. Даже фотографировать и разглядывать карту не хотелось.
 
Правда, когда я подъехала к бывшему вулкану, чьим вечным хранителем был Нганнелонг, то увидела, что за парковку нужно платить. Поэтому, чтобы устроить себе тихий пикник и прогуляться по горе, я должна заплатить за билет. У скалы были даже часы работы, которые скоро подходили к концу.
Здесь теперь находился развлекательный парк. И единственный способ наладить отношения с горой и ее хранителем — заплатить. Только потому, что какие-то люди решили, будто это их собственность, на которой можно заработать. И я должна не только заплатить им, но и соблюдать их правила поведения на бывшем вулкане.
Они даже повесили везде листовки с текстом об истории этой скалы, точнее, о том, что они считают историей, в которой всего лишь несколько абзацев посвятили ее исконным хозяевам. Зато написали, что «выражают свое почтение» им. И мне стало интересно: а как именно выражается это почтение, неужели в виде бизнеса, который ведется на скале?
Ведь истинное почтение и уважение требуют несколько большего, чем пустые слова и плата за билет. Здесь важны взаимодействие, творчество, интеграция ценностей, которые вначале кажутся инородными, но обретают смысл, когда мы начинаем понимать их и придавать им значение.
Никто и никогда не консультировался с австралийскими аборигенами и даже не приглашал их никуда, а это огромная потеря для всех нас! Мне всегда было интересно, как они, например, предотвращали лесные пожары. И не то чтобы каждый современный абориген мог бы рассказать нам об этом, но вот их предки точно знали, как обращаться с растениями, солнцем, ветром и погодными явлениями.
Но по какой-то причине никто не воспринимает всерьез их знания. В парламенте нет ни одного их представителя. Умирают они по большей части в тюрьмах, почти никто из них не имеет должностей, наделенных хоть какой-то властью и полномочиями. И это несмотря на множество комиссий, запросов на консультации и обзорных материалов. Многие мировые правительства осуждают Австралию за то, что она не делает ничего серьезного, рассматривая свои шаги навстречу аборигенам как акты жалости и милосердия вместо того, чтобы приносить реальную пользу.
И в результате жизнь этих людей, которые жили здесь изначально, стремительно сокращается, уровень самоубийств растет, социально-экономическое положение ухудшается, а возможностей становится меньше. А кроме того, мы никак не развиваем наши взаимоотношения с настоящими хозяевами земли, на которой живем, работаем, дышим, едим, умираем и занимаемся любовью.
Недавно я прочитала, что, согласно австралийскому законодательству, собственность на землю признают только за теми, кто может доказать свою непрерывную культурную связь с нею. Таким образом, аборигены остаются лишены не только того, что принадлежало им по праву, но, чтобы получить хоть какой-то доступ к своей собственности, еще и вынуждены доказывать нам что-то. А все потому, что мы боимся, что они поступят с нами так же, как мы поступили с ними.
И, кстати, это будет справедливо. Потому что я не знаю, что сделала бы, если бы завтра кто-то подкатил к моим воротам и забрал у меня вот эту землю, заявив, что она теперь принадлежит им. Даже представить не могу этот ужас. Это же мой дом! Что тогда станет с моим алтарем, моей ванной, моими книгами, Свинтусом, садом и фотографиями всей моей семьи? Куда бы я отправилась, чтобы оказаться в безопасности и покое? И что произойдет с моими детьми и детьми моих детей? Где они будут жить? И будут ли знать, кто они такие и откуда?
Скорее всего, нет. Это знание сменилось бы ужасом от того, что произошло в тот роковой день, когда из-под ног их матери, бабушки или прабабушки буквально вырвали землю. И этот момент предательства будет жить в их генах, окажется вшит в их ДНК и станет определять их больше, чем истинные корни и история рода. Это будет жить в их костях, их мозгах, их воспоминаниях. Будет преследовать их до тех пор, пока каждому не выплатят компенсации.