Щипач (СИ)
Глава 7, в которой никому нельзя верить
— …Бывают маньяки, которые бегают по лесам, из пасти у них идёт пена, глаза в красных прожилках, они кидаются на всех зверей без разбору и в бешенстве разрывают их зубами на части … — Барсук Старший с кряхтением наклонился и собрал в мусорный лопух обломки скорлупы, ещё недавно бывшие колбой Грифа Стервятника, в которой тот хранил своих комаров. — Бывают, да. Но наш Щипач не таков …
В последнее время Барсук Старший всё чаще размышлял вслух. То есть вообще-то он разговаривал по старой привычке со своим напарником Барсукотом. Но, поскольку Барсукот был воображаемым, выходило так, что Барсук Старший беседовал сам с собой. Он взял новый мусорный лопух.
— …Наш Щипач — маньяк совершенно другой породы. Он из тех, кто считает свои зверства частью творческого процесса. У таких маньяков бывают свой стиль и свой почерк. Они тщательно продумывают каждый свой шаг. Они разрабатывают сценарий. Не случайно их называют серийными. Преступления для них — своего рода серии фильма или книжные главы. Они часто берут за основу уже существующий популярный сюжет. Тут главное — понять зверскую логику той истории, которую эти безумцы пытаются нам рассказать. — Барсук Старший принялся собирать в лопух использованную берестяную посуду. — В данном случае это история про птиц. Про птиц и про их сожжённые перья.
Пепел перьев … Перья в огне … Огромное, во всё небо, охваченное пламенем крыло белоснежной птицы … Барсук Старший зажмурился, чтобы отогнать наваждение, но и с закрытыми глазами он видел вспышки огня и летящие в него комья раскалённой земли.
Он пошатнулся и ухватился за ствол, чтобы не упасть. Пулемётный треск горящих сосновых корней и игл … Полный страха и боли крик беспомощной самки … Нет, нет, нет. Это всё внутри головы. Это нервное. Отголоски кошмара, оставшегося далеко в прошлом. Кошмара, который Мышь Психолог советовала ему «отпустить». «Ты постоянно мысленно возвращаешься назад, в ту ночь, когда случилось непоправимое, — говорила ему Мышь Психолог. — Но на то оно и непоправимое, что его не исправить. Та ночь прошла. Не мучай себя, не цепляйся за своё прошлое. Отпусти». Ему казалось, что он давно уже не цеплялся. Казалось, что он давно уже отпустил. Столько лет он заедал свои воспоминания личинками и дождевыми червями, запивал их мухито, отгораживался от них слоями барсучьего жира. Столько лет с ним уже не случалось таких вот нервных припадков …
Полегчало. Барсук Старший открыл глаза. Это всё Супермышь с её зверским графиком работы. Это всё — переутомление. Недостаток сна и отсутствие выходных. Это дело не может быть связано с той давней трагедией … Здесь сожжённые перья — это некий символ. Намёк. Так на что же намекает маньяк Щипач? Уж конечно, не на личную потерю мало кому известного Барсука Старшего. А на некую известную всем историю, на какой-то миф или сказку.
Барсук Старший с кряхтением наклонился и подобрал одноразовую берестяную тарелку Скворчонка с кедровыми орешками. Двенадцать орешков. Ровно столько, сколько он ему положил. Скворчонок к ним даже не притронулся. С тех пор как в Дальнем Лесу начал орудовать Щипач, Скворчонок потерял аппетит. Он явно боялся, что его тоже ощиплют. Да, собственно, все птицы в Дальнем Лесу были на грани нервного срыва.
Барсук Старший сунул орешки в рот, а тарелку — в мусорный лопух.
Что-то крутится в голове … Что-то птичье, из классики зверской литературы … Нужно вспомнить. Так. Какие нам известны сюжеты про птиц? «Пролетая над гнездом несушки» — история сумасшествия бройлерной курицы, дерзнувшей постигнуть, что было раньше — цыплёнок или яйцо … Нет, не то. «Соловей всегда свистит дважды» — белая горлица предлагает влюблённому в неё голубку заклевать её старого мужа, но в итоге голубка́ тоже заклёвывают, а соловей в этой истории и вовсе не появляется, так что в чём смысл такого названия, непонятно … В любом случае это тоже нам не подходит … Тогда что же? Что-то крутится в голове … Какой-то стишок …
…Кружку, из которой пила горячий отвар Барбара, Барсук Старший подобрал в последнюю очередь. Потому что предвидел, что именно обнаружит на берестяной ручке. Пенсия пенсией, а зверская интуиция по-прежнему работала без перебоев. Однако это был один из немногих случаев, когда Барсук Старший предпочёл бы, чтобы интуиция его обманула. Барсучиха сказала, что не прикасалась к воробушку и его перьям, — и она соврала. На берестяной ручке Барсук Старший разглядел следы пепла.
Никому нельзя верить. Молодым, красивым, пушистым, с открытым взглядом, с наивной улыбкой — ни-ко-му. Нельзя. Верить. Удивительно? Нет. Просто грустно. По-осеннему грустно. И, казалось бы, улика должна быть в радость … Но не радует она Барсука. Так бывает, когда находишь в листве замечательный белый гриб. С плотной глянцевой шляпкой. С тугой мускулистой ножкой. Тронешь шляпку — а там внутри червячки. Оно вроде должно быть в радость — что может быть лучше подгнившей червивой шляпки на полдник? Но за гриб всё равно обидно: думал, он молодой и свежий, а он гнилой.
Остаётся теперь доказать, что на кружке — именно пепел сожжённых перьев воробушка Роберта. Надо срочно вызвать Сороку, чтобы она аккуратно отнесла на хвосте эту кружку на экспертизу Грифу Стервятнику.
«Тук-тук — тук-тук-тук — тук», — протарабанил Барсук по стволу дуба. Подушечка лапы царапнулась о неровность в коре. Барсук пригляделся. Две свежие зазубрины, похожие на следы передних резцов какого-то зверя. И тут же — не менее свежая царапина и, кажется … Барсук Старший поскрёб кору. Да, так и есть. Застрявший обломок когтя глубоко внутри. Барсук осторожно отгрыз кусочек коры вместе с застрявшей занозой когтя и завернул его в лопух для вещественных доказательств вместе с берестяной кружкой.
Какая-то мысль по-прежнему не давала ему покоя. Кому это вдруг понадобилось кусать и царапать дуб? Ведь где-то он уже слышал про подобное … Да! Смутное воспоминание, вертевшееся у Барсука в голове, оформилось наконец в стихотворные строки:
Он когтями потрясал,Он стволы дубов кусал!Сильным стал и распушился,Но рассудка он лишился.И кукушку, и сычаИзодрал он, хохоча …Опушкин! Ну конечно же, Лисандр Опушкин, дичайший лесной поэт …
— Может быть, именно на текст нашего дичайшего лесного поэта опирается наш дичайший лесной маньяк? — поинтересовался Барсук Старший у дуба. — Как ты думаешь, а, напарник? Мы как минимум не можем исключить эту версию. Если память мне не изменяет, эти строки — они из оды … вернее, из элегии … из сонета о том, как …
Но память ему изменяла. Барсук Старший не помнил, из какого произведения Опушкина выплыл этот фрагмент. Слишком много воды утекло, слишком много червей уползло с тех пор, как он в последний раз открывал собрание сочинений.
Значит, нужно ещё попросить Сороку заскочить по дороге в библиотеку … А где, кстати, Сорока? На позывной она обычно прилетала мгновенно. Возможно, он по рассеянности неправильно постучал.
По счастью, Сорока давала хорошую рекламу по корневизору и забыть её позывной — в отличие от произведений Опушкина — было невозможно: «Есть новости днём и ночью? Стучите Сороке срочно! Запомните этот звук: тук-тук — тук-тук-тук — тук …». Барсук Старший вызвал Сороку повторно, задрал голову и, щурясь на солнце, принялся высматривать её в небе. На этот раз тёмный силуэт птицы показался над густой кроной дуба почти сразу.
Сорока летела как-то странно. Не вихляясь из стороны в сторону, не размахивая тяжёлым хвостом и, что самое удивительное, абсолютно молча, без треска. Заболела она, что ли? Барсук Старший обеспокоенно вгляделся в снижающуюся Сороку, которая при ближайшем рассмотрении оказалась, однако же, не Сорокой, а Грачом Врачом.
— Есть новость! — Грач Врач приземлился под дубом, взметнув фонтан пыли, засохших листьев и желудей.