Лев Толстой

Этого пытавшегося облагодетельствовать мужиков человека не смущает, что для уплаты карточного долга придется продать два десятка мужчин, женщин, детей вместе с лесом, землей и скотиной. Поступает, как велят нравы той эпохи. Все можно, лишь бы не прослыть неплатежеспособным в глазах кредиторов, поверивших его слову. Но надежда не потеряна. Никто не в состоянии так быстро поправить дела, как он сам после своего поражения. Еще вчера видел себя кандидатом, чиновником, дипломатом… Какое заблуждение! Станет военным, точнее, офицером конной гвардии. Момент для этого, казалось ему, выбран удачно: Николай I, разгневанный событиями 1848 года во Франции, собирался послать армию в Венгрию, чтобы подавить народное движение, возглавляемое Кошутом, и помочь укрепиться на троне молодому императору Францу-Иосифу. Прекрасная возможность прославиться, служа Отечеству! Конечно, при этом придется сражаться с теми, кто провозглашает республиканские идеи. Но все это иностранные, французские штучки, которые не должны беспокоить русский ум. Толстой, который восхищался Монтескье и Руссо и желал счастья обездоленным, оставался глух к отзвукам революции 1848 года, грядущая военная кампания подогревала боевой пыл юноши. Среди товарищей по игре не было никого, кто мог бы заняться его политическим образованием. Ближайший друг того времени – Константин Иславин – кутила, распутник, не имевщий собственного дома, не признававший никакой работы, смотрел на жизнь легко, транжирил деньги, которые вымогал у своего отца. Присутствие рядом этого весельчака мешало завести знакомых, исповедующих другие нравственные ценности. Лев вовсе не был поражен, узнав, что в ночь на 23 апреля 1849 года были схвачены и брошены в тюрьму молодые люди, возглавляемые служащим Министерства иностранных дел Петрашевским, по подозрению в антигосударственном заговоре. Некоторые из них были немного знакомы ему. Милютин и Беклемишев, например. Поговаривали, что с ними был и Федор Михайлович Достоевский, первый роман которого «Бедные люди» наделал шуму в 1846 году. Толстой никогда с ним не встречался, и его совершенно не заботило, талантлив ли автор и действительно ли виновен. В то время он так далек от искусства, литературы и принципов ненасилия!
«Больше всего я надеюсь на юнкерскую службу, – пишет Сергею. – Она меня приучит к практической жизни, и nolens volens мне надо будет служить до офицерского чина. С счастием, т. е. ежели гвардия будет в деле, я могу быть произведен прежде двухлетнего срока».
Через несколько дней намерения его резко меняются: он говорил брату, что поступит на военную службу только при условии, что война окажется серьезной. Видимо, теперь ему так не кажется, и внезапно отказывается служить, свое спасение намерен искать не в Венгрии, а в Ясной Поляне, в работе и сосредоточенной, отрешенной жизни. К тому же, рассерженный тратами брата, Сергей согласился помочь, если тот вернется в имение. Двадцать шестого мая 1849 года Лев пишет тетушке Toinette, как всегда по-французски:
«Простите, дорогая тетенька, я презренный, я дурной, причиняя Вам страданья; знаю, что причина Вашего горя – я, и решаюсь вернуться к Вам как можно скорее и не расставаться больше с Вами, разве изредка на несколько недель».
Он уезжает из Санкт-Петербурга в начале июня, вернув деньги нескольким кредиторам, но не выплатив значительные долги ресторану Дюссо, портному Шарме и трем-четырем слишком доверчивым друзьям.
Тетушка встретила его с распростертыми объятиями, она знала обо всем и ни в чем не упрекала – карточные долги случались в дворянских семьях, скорее было не вполне нормально, когда молодой человек не проигрывался и не имел какой-нибудь связи. Тем не менее, увидев все это в цифрах, была несколько обескуражена – Лев во всем так чрезмерен! Она хмурила брови, но сердце ее сжималось от нежности.
К несчастью, он приехал не один – привез с собой из Санкт-Петербурга «пьющего талантливого немца-пианиста Рудольфа», которого считал гением. Лев вообразил, что, слушая его виртуозную игру, сможет стать композитором. И в порыве энтузиазма серьезно подумывал о написании трактата «Основные начала музыки и правила к изучению оной». Пока же наигрывал сочинения самого Рудольфа, например «Кавалерийскую рысь». Меломаны, опьяненные гармонией, засиживались до поздней ночи. Но Рудольф пьянел еще и от водки, а его руки все чаще покидали клавиатуру, явно предпочитая служанок, поэтому пришлось отказаться от его присутствия. Тут тетушка вспомнила, что и сама когда-то была превосходной музыкантшей, и, чтобы угодить племяннику, вновь села за инструмент. В четыре руки они играли его любимые этюды и сонаты. Это были волшебные мгновения. Молчаливое восхищение отцом она перенесла на сына, иногда в разговоре называла его Николаем, что очень нравилось Льву. Ей было за пятьдесят, она располнела, волосы поседели, но ее глаза цвета агата были все так же живы и веселы. Почти каждый вечер молодой Толстой приходил к ней в комнату, садился на ковер рядом с креслом, жевал конфетки и финики, помогал раскладывать пасьянсы под взглядом Спасителя в серебряном окладе. «Знаешь, при каждой встрече с тетей Toinette я нахожу в ней все больше и больше достоинств. Единственный недостаток, который в ней можно признать, это чрезмерная романтичность. Происходит это от ее горячего сердца и от ума, которые нужно было бы куда-нибудь направить, а за неимением этого она всюду отыскивает романтизм», – писал Лев брату Николаю в 1846 году.
 
Тетушка же отмечала в своем дневнике, что нежность племянника заставляет забыть о жестоком страдании, которое мучает ее сердце, что он «свет ее жизни» и жить без него она не может. В черновике одного из писем признается, что, когда он сидел подле нее, смотрела на него всей своей душою, всеми своими чувствами, вся превратилась в один взгляд и не могла произнести ни слова, душа была так полна, что она забыла обо всем. Но любовь не мешала тетушке трезво взглянуть на ее Левочку, который, говорила она, подвержен искушениям и должен заводить романы, чтобы избавиться от избытка энергии. Привязанная к нему как женщина, заменившая мать, и перенеся на него чувства, которые питала к его отцу, казалось, тетушка должна была бы опасаться, как бы другая не завладела им. Но она была выше столь мелочной ревности. Напротив, ей казалось, что обожаемый племянник живет слишком благоразумно. Мечтала о блестящей и беспутной жизни, которую он должен вести в соответствии с нравами эпохи. «Добрая тетушка моя, чистейшее существо, с которой я жил, – напишет Лев Толстой в „Исповеди“, – всегда говорила мне, что она ничего не желала бы так для меня, как того, чтобы я имел связь с замужнею женщиной: „Rien ne forme un jeune homme comme une liason avec une femme comme il faut“; [63] еще другого счастия она желала мне – того, чтобы я был адъютантом, и лучше всего у государя; и самого большого счастья – того, чтоб я женился на очень богатой девушке и чтоб у меня, вследствие этой женитьбы, было как можно больше рабов».
Ни один из этих прожектов не казался молодому человеку слишком чудовищным, но никакой и не увлекал его. Он уже давно отказался от уединенных занятий, но если женщины и манили его, то только те, которых легко завоевать и так же легко бросить. Он стал проявлять интерес к служанке тетушки – Гаше, [64] существу чистому и наивному. Черные, как смородина, глаза, улыбка на бархатных губах, белый фартучек, прикрывавший маленький животик, – он приходил в волнение от каждого ее движения, звука голоса. Подстерегал ее в коридорах, несколько раз поцеловал и однажды ночью умолил открыть ему дверь. Он проскользнул к ней в комнату и сжал в объятиях дрожавшее тело, съежившееся под рубашкой из грубого полотна. Утолив желание, почувствовал отвращение и усталость. «Что же: большое счастье или большое несчастье случилось со мной? – спрашивал себя. – Всегда так, все так». [65] Тетушка не замедлила узнать об этом его приключении и была возмущена, но не племянником, а служанкой, и удалила несчастную из дома. «Я соблазнил ее, ее прогнали, и она погибла», – говорил Толстой своему биографу Бирюкову. История с Гашей вспоминалась ему, когда он писал свой роман «Воскресение», где молодая девушка, соблазненная племянником своей благодетельницы, вынуждена, забеременев, покинуть дом, заниматься проституцией, жить в нужде, пойти на воровство. Впрочем, вопреки утверждениям Толстого, судьба Гаши не имела ничего общего с участью Катюши Масловой. Совершив «ошибку», она стала горничной в доме сестры Льва Николаевича – Марии Николаевны, завоевала ее доверие и помогала растить детей.