Ночь беззакония (ЛП)

Кто-то прочистил горло в дверном проеме.
Я поднял голову, временно отвлекшись на звук. Папа воспользовался случаем, чтобы спихнуть меня с себя. Я лег на спину и уставился в потолок, заставляя своих демонов вернуться в клетку, и попытался вспомнить недавнее время, когда отец был теплым, когда он видел во мне сына, а не врага. В памяти всплывали лишь воспоминания о кипящем гневе и обиде.
— Добрый день, судья Фланнери, — сказал отец, вставая и поправляя галстук.
Я проследил за его взглядом, когда он усмехнулся, глядя на грузного мужчину с седыми волосами и в очках.
— Как раз тот человек, которого я хотел увидеть. — Он стоял надо мной, глядя вниз. — Видишь, сынок, Хантингтон ошибается. Один человек может обладать всей полнотой власти, и судья Фланнери здесь, чтобы убедиться, что этот человек — я. Только сначала нам нужно разобраться с некоторыми досадными бумагами. — Отец осторожно поставил свой итальянский кожаный ботинок на мое горло, надавив так сильно, что стало неудобно дышать. — Если ты еще хоть раз подумаешь о том, чтобы прикоснуться ко мне, я убью тебя и даже не вздрогну. Понял?
Я сузил глаза и изо всех сил постарался плюнуть на его ботинок. След слюны в итоге упал на мой подбородок.
Папа засмеялся, затем убрал ногу и протянул руку.
Я отбросил ее и встал сам.
Судья стоял в дверях, молча наблюдая за происходящим.
Папа прочистил горло, затем подошел к своему столу. — Пожалуйста, присаживайтесь. — Он указал на стул с противоположной стороны. — Чертовски жаль Брэдшоу. — Он покачал головой, как будто ему было дело до нашего мертвого адвоката.
Я знал лучше. — Но надеюсь, вы сможете прояснить для меня некоторые вещи. Некоторые технические моменты.
 Например, мой траст на три миллиарда долларов.  
Он посмотрел на меня. — Это все, сынок. Закрой дверь, когда будешь уходить, ладно?
 С радостью.  
Я закрыл за собой дверь, затем достал свой телефон и нашел имя Чендлера.
— Это я, — сказал я, когда он ответил. — Он выходит из себя. Нам нужно немного ускорить это дерьмо. Встретимся в клубе. Ты знаешь, в каком.
 ГЛАВА 20 
 Татум 
Двадцать один день.
Казалось, что это миг и целая жизнь одновременно.
Прошел почти двадцать один день с той первой ночи, когда Каспиан провел ночь в моей постели. Двадцать один день прошел с тех пор, как я начала готовиться к балету в театре. Это была не профессиональная постановка, не такая, как в Нью-Йоркском балете, но я гордилась тем, что сделала ее незабываемой. Костюмы, декорации, хореография и музыка — все должно было быть на высшем уровне. Недели, предшествующие выступлению, всегда были моими любимыми. Вместо того чтобы проводить в студии только три дня в неделю, я была там каждый день.
За последние двадцать один день я стала с нетерпением ждать репетиций, жила ради тех моментов, когда все становилось на свои места. Я ждала ночи, когда Каспиан приходил и брал все, что хотел, а потом укладывал монстра спать, когда тот спал рядом со мной.
Последние три недели пролетели как один миг.
Конец следующих трех недель казался вечностью.
Через двадцать один день Каспиан подпишет документы на свой пентхаус. Судя по тому, что он мне показывал, он идеально подходил ему, все эти жесткие линии и яростная мужественность. Я была рада за него и знала, что он не возражает против того, чтобы остаться со мной, но я могла сказать, что ему не совсем приятно осознавать, что это все еще дом моих родителей. Я также знала, что ему неспокойно под отцовским пальцем.
До представления балета «Ромео и Джульетта» в моем старшем классе оставался двадцать один день.
Двадцать один день казался вечностью, но я уже придумывала всевозможные способы, как мы с Каспианом будем праздновать, не считая его замечания о том, чтобы трахнуть меня у окна.
Сейчас я стояла на сцене театра и слушала партитуру для па-де-де на балконе. Каждый год я была поражена больше, чем предыдущий. Николай Волков, декоратор, которого нанял мой отец, проделал феноменальную работу по воссозданию Вероны шестнадцатого века, а от музыки Серджио у меня мурашки бежали по коже.
 
Линкольн вошел и положил букет красных роз на авансцену. Он превратил этаж над театром в квартиру, поэтому меня не удивило, что он всегда был здесь.
Я взглянула на цветы. — Ты должен был оставить их для конца представления.
— Они не для тебя.
— О? И кто же эта счастливица?
Он пожал плечами. — Если мои подсчеты верны... — он мысленно пересчитал цветы, —...то счастливиц будет двенадцать.
— Ты отвратителен. — Я подошла и нажала Стоп на плейлисте.
— Если быть джентльменом — это отвратительно, тогда ладно. — Если Линкольн был джентльменом, то я была королевой. — Я дарю по одной случайной цыпочке после каждого выигранного боя.
— И это помогает тебе переспать?
— Мне не нужны цветы, чтобы трахаться, но да. Они точно не помешают.
— Тебе нужно найти кого-то достойного и остепениться. — Я прошла по всей длине сцены, мысленно прикидывая, куда поставить посадочные огни.
Он фыркнул. — Ты имеешь в виду, как ты? Неужели мистер Достойный так и не собрал свои трусики в кучку?
Я бросила на него взгляд. — Перестань говорить о нем в таком тоне. Он не такой, как ты думаешь.
— Нет, Татум. Он не такой, как ты думаешь.
— Почему? Потому что он испоганил твое лицо?
Он запрыгнул на сцену и встал передо мной. Его взгляд был суровым, а челюсть напряженной.
Я подняла подбородок и встретила его взгляд. — Да. Он рассказал мне, что произошло. И я также знаю, что именно поэтому он ушел.
Линкольн уставился на меня на мгновение. — Он сказал тебе, что именно поэтому он ушел?
— Нет. Но он мог бы и сказать.
Что-то мелькнуло в его глазах. — Во время вашей маленькой исповеди он также сказал тебе, что Лирика была у него дома в ночь перед смертью?
Дыхание с шумом покинуло мои легкие, и резкая боль сковала грудь. Его слова были ударом в самое нутро. Почему Линкольн сказал это?
Он наклонил голову на одну сторону. — Я так не думаю.
Нет.
Это была неправда.
Мой брат лгал.
Он лгал так же, как лгал о шраме на своем лице.
Каспиан не стал бы скрывать от меня такое. Лирика не стала бы скрывать от меня такое.
 Верно?  
Нахлынувшие воспоминания о смерти Лирики, жжение предательства от постоянного пребывания в паутине лжи были подобны ледяной воде, текущей по моим венам и замораживая меня на месте.
 Чем глубже ты копаешь, тем темнее становится.  
Неужели я недостаточно глубоко копнула?
Я посмотрела на Линкольна, который изучал мою реакцию и хотела ударить его, ударить чем-нибудь. Я хотела вырваться из удушающей стены гнева и обиды, которая надвигалась на меня. Хотела закричать так громко, чтобы перекрыть все мысли, которые роились в моей голове. Мое сердце бешено колотилось, и мне захотелось бежать. Как-будто мне нужно было убежать, пока все эмоции, бурлящие внутри, не поднялись на поверхность и не взорвались, уничтожив меня в процессе.
Линкольн закрыл глаза и глубоко вдохнул. Когда он выдохнул и открыл глаза, они были добрыми. Это был тот Линкольн, с которым я снова строила крепости из одеял в гостиной, а не татуированный псих, который кормил свою собаку сырым мясом и поджигал вещи ради забавы. — Послушай, Татум. Я не пытаюсь быть придурком и просто присматриваю за тобой. Я знаю, что ты можешь справиться со своим собственным дерьмом. Все, что я хочу сказать, будь осторожна. — Он наклонился, взял цветы и пошел за кулисы к лестнице, ведущей в его квартиру.
Гнев продолжал бурлить во мне.
Линкольн присматривал за мной.
Каспиан защищал меня.
Моя семья лгала мне.
Неужели я настолько забыла об окружающем мире?
 Ты ни хрена не понимаешь, как устроен мир.  
Возможно, Каспиан был прав, когда сказал это. Может быть, я не знала, как устроен мир. Но я знала, что не слабая и знала, что кто-то лжет. Кто это был, и насколько запутанной была эта ложь, я не знала.