Прежде, чем умереть (СИ)

Не спалось. Стас нажрался и храпел, как сволочь, что, впрочем, не мешало пребывающему в аналогичном состоянии Ветерку и дёргающему конечностями в попытке спастись от собственных демонов Квазимоде.
— Скажи, лейтенант, — начал я, глубокомысленно глядя в заплесневелый потолок облюбованного нами на ночь подвала, — ты когда-нибудь задумывался, для чего вся эта возня?
— В смысле? — повернул он голову в мою сторону.
— Для чего мы месим говно по жизни, страдаем от ран, холода, голода, обид, разочарований, спим в обоссаном крысами подвале, когда могли бы наслаждаться своим кратким пребыванием в этом мире, вкушая все удовольствия, какие он только может предложить?
— Ты что-то принял, помимо водки?
— Ну почему сразу принял? Нет. Просто, это ведь так глупо — просерать жизнь, занимаясь всякой неприятной хернёй. Она неминуемо закончится, и мы пожалеем, если успеем, что прожили её так, а не иначе.
— И что ты предлагаешь, устроить оргию, наширяться, уйти в запой?
— У тебя не самая богатая фантазия, но в целом да. Плюнуть на всё и веселиться без оглядки.
— Ну, предположим, повеселишься неделю-две. А что потом?
— Да к чёрту это «потом». Зачем оно? Предадимся безудержному празднику жизни, неистовым страстям и извращённым утехам, на полную катушку, а потом просто... — щёлкнул я пальцами. — И всё.
— Что «всё»? — приподнял бровь лейтенант.
— Конец, всему конец. Его так и так не избежать. Зачем же оттягивать и мучительно ползти к неминуемому финалу, раздираясь в мясо об острые камни бытия, когда можно пролететь с ветерком, под песни, пляски, бухлишко и разврат, да на полном ходу и вмазаться, чтоб чертям тошно стало? Вот представь себе, Павлов, что знаешь день своей смерти. Скажем, послезавтра. Как бы ты потратил оставшееся время? Только не говори, что отправился бы творить добро направо и налево.
— Почему нет?
— А смысл?
— Совесть облегчить, — пожал лейтенант плечами. — С чистой совестью и умирать легче.
— Откуда знаешь?
— Так говорят.
— Кто? Покойники? Где ты этой х**ни понабрался? Взрослый, вроде, мужик, а слушаешь шарлатанов. Слушай меня, я о смерти знаю столько, сколько никто из живых не расскажет. И, анализируя богатейший научный материал в области психологии, что был получен мною за годы ударной трудовой деятельности, могу сделать один неоспоримый вывод — на смертном одре каждый становится эгоцентриком. Пред ликом грядущей пустоты всем посрать на то, что они сделали, их заботит лишь то, чего сделать и познать не успели. И если ты полагаешь, что речь про общественно полезные дела, я тебя разочарую. Близость смерти поднимает из пучины разной переоцененной хуеты самое важное и кристаллизует его, вешает прямо у тебя перед глазами — вот, смотри, смотри, что ты упустил, от чего отказался ради всякой поебени, о которой теперь и не вспомнишь. Жить «по-людски», сохранять добрососедские отношения, откладывать в кубышку на чёрный день, довольствоваться малым — и так год за годом, десятилетиями, до самого конца. Зачем? Какова цель?
— А по-твоему какова? Ради чего стоит жить?
— Думаю, ради момента, когда с полной уверенностью скажешь: «Вот и всё, я взял от жизни, что хотел, больше она ничего не может мне дать, пора двигаться дальше».
— Недостижимо, — поджал губу лейтенант. — Для этого нужно быть аскетом, которому довольно чистой воды и подножного корма. Иначе желания будут лишь множиться.
— Я составлю список, и стану вычёркивать пункты по мере исполнения.
— Захочется вписать новые.
— Пусть так, но я буду знать, ради чего живу и страдаю. А когда надоест, поставлю жирную точку.
— И что, уже есть пункты?
— Пока всего три: воздушный шар, плавучий бордель и собственная церковь. Подумываю над четвёртым — завоевание мира.
— Ты точно что-то принял, — вынес Павлов свой вердикт и перевернулся на другой бок, оставив меня наедине с тягостными мыслями.
Утром, позавтракав остатками ужина, мы вдвоём с лейтенантом отправились разыскивать контору «Девяти Равных», чтобы обналичить свои натуральные активы. Сами активы, дабы минимизировать риск внезапной потери ими ликвидности, остались в подвале под присмотром полусонного Станислава и всегда бодрого Квазимоды.
 
Вчера мы толком-то с городом не познакомились, а уж сегодня не отвертеться, как бы этого ни хотелось. Нижний Ломов был из тех населённых пунктов, пребывание в которых, даже проездом, вгоняет в такое глубокое уныние, что хочется встать посреди пустой улицы, запрокинуть голову и выть на свинцовое осеннее небо. Малоэтажная застройка позапрошлого века, провалившиеся крыши, заплесневелые стены, пни пошедших на дрова лип, грязевое месиво вместо дорог, и особенно редкие копошащиеся среди всего этого дерьма людишки, похожие на червей в старом гниющем трупе. Здесь даже воздух пах сырой могилой.
— Ночью выглядело лучше, — накинул я капюшон, застегнул ворот под самый нос и невольно поёжился.
— Восемь тридцать, — сверился с часами Павлов, — а уже хочется накатить.
— Надо было опохмелиться перед выходом, — поправил я ВСС, скользя глазами по окнам и крышам.
— Что ты всё головой крутишь? — не осталось это незамеченным. — Брось. Не верю, что она пойдёт на такое. Зачем ей?
— Ради удовольствия. Ну, знаешь, разрядиться, стресс снять, хорошо помогает.
— Нельзя же убивать ради этого, — на полном серьёзе заявил Павлов, насупившись.
— Почему?
— Что значит «почему»?! Просто нельзя, и всё.
— А кто ей запретит? Ты? Вот видишь, стало быть, можно. А то, что делать можно и приятно — делать нужно. Я сам её этому учил. Хер ли удивляться? Сейчас вот идём, болтаем с тобой, а впереди линия прицельная, шаг-другой — бах, и одной пулей обоих в лоскуты.
— Твоё состояние беспокоит меня в последнее время.
— Серьёзно?
— Да. Эти депрессивно-суицидальные разговоры...
— Какая ирония. Я сегодня потерял единственного, кого беспокоило моё состояние, и тут же обрёл нового... Как это называется, доброжелатель?
— Я бы сказал — друг.
— Не, мне больше нравится «доброжелатель».
— Почему ты стараешься отгородиться? Мы же на одной стороне, делаем одно общее дело. Я не навязываюсь, но твоя манера взаимодействия с людьми... Вот зачем ты сказал Ольге, что она сможет убить Стаса позже? Это ведь была не шутка, я худо-бедно научился распознавать твой специфический юмор.
— Потому что так и есть, она сможет. В чём проблема?
— Вместо констатации очевидного ты мог бы попытаться их примирить. Они — наша команда... Теперь уже не оба, к сожалению. Почему ты этого не предотвратил?
— О, мой наивный падкий на женские прелести доброжелатель, запомни — «Ольга» и «команда» — слова-антонимы. Помимо «команды» можешь с тем же успехом ставить к ней в пару «честность», «открытость», «терпимость», «компромиссность», «щедрость», «доброту» и ещё много-много прекрасных слов, которыми обычно описывают типичного хорошего человека.
— Но ведь...
— Я с ней работал? Да, но это было давно. Той милой девчушки, что смотрела на меня, как на бога, больше нет. Мы разбежались, и каждый раз, когда судьба сводит нас вместе, становится лишним подтверждением правильности такого решения. Рано или поздно она бы взбрыкнула, тут даже думать нечего. И эта стервозная дрянь ещё рассуждает о моей социопатии.
— Тут она права. Но тогда зачем ты взял её в команду?
— Хотел держать поближе, сколько получится. Ольгу наняли Святые, а у меня с ними в последнее время отношения так себе.
— Что значит «так себе»? — нахмурился лейтенант.
— Мы со Стасом и твоим тестостероновым сослуживцем провели нескольких святош к Господу вне очереди.
 
— Когда?
— По дороге в Муром.
— Сатурн не рассказывал.
— Не удивительно. Этот кусок модифицированного мяса разорвал в клочья их патруль и цинично надругался над останками.
— Сатурн?!
— Да, пытался сделать тотемы из черепов. Не знаю, кто научил мальчонку такому, но вышло паршиво. Обнаружив сие безыскусное поделие, Святые решили догнать халтурщика и предъявить претензии к качеству продукта. Пришлось отстреливаться. Теперь у Фомы на меня зуб. И нет причин рассчитывать, что этот жирный мудак не предложил Ольге награду за мою голову, а посулить он вполне может столько, что я и сам бы на её месте задумался.