Однажды орел…
— …До войны, — начала Томми после короткого молчания, — вновь прибывающего офицера и его молодую жену обычно встречал начальник гарнизона и провожал в отведенную им квартиру. Или, если начальник был занят, эту миссию выполнял его адъютант.
— О, это… это было в ста-а-а-рой армии, — бодро заметил Сэм. Ему было явно весело, и это заполняло ее страдающую, изнывающую от жары душу негодованием. — Ты хотела, чтобы они выстроили оркестр и чтобы весь полк прошел церемониальным маршем? Очень жаль, дорогая. — Сэм перешел на английскую интонацию, которую усвоил в Канне. — Начальник гарнизона решил вместо этого провести церемонию коронования. Вестминстерское…
— Замолчи! — раздраженно крикнула Томми. Сэм замер, изумленно глядя на нее. — Я чуть не поджарилась в этой противной машине, — продолжала она. — Сидела и, как девчонка, ждала тебя несколько часов…
— Извини, дорогая, — Сэм нежно взял ее руку в свою. — Я ведь не нарочно. Там тоже не рай, и я вовсе не бездельничал эти часы. Меня встретили далеко не с распростертыми объятиями. Дело в том, что они не знают, куда меня назначить. Они вообще не знают, как им поступать с кем бы то ни было. Слишком много нас сейчас прибывает к ним.
— Прелестно, ничего не скажешь…
— Адъютант, кажется, очень сожалеет, что просидел всю войну здесь и не имел возможности отличиться.
— Не удивительно. Отвратительное место. Ты уверен, что мы не ошиблись? В ту ли пустыню мы попали? Ты уверен, что это не Сахара?
— Конечно, это не замок, дорогая. — На подбородке Сэма висели капельки пота, и это, видимо, раздражало его. — Может быть, здесь уж не так плохо, как сейчас кажется. Поедем посмотрим, что нам предложили.
Они медленно проехали мимо выстроенных в ряд домов; миновали красивое старинное каменное здание, вероятно резиденцию начальника гарнизона, желтенькие домики, в которых живут старшие офицеры, с верандами и замощенными клинкерными кирпичиками дорожками. Чем дальше, тем более ветхими и убогими становились дома. Томми умышленно не смотрела по сторонам, она уставилась на свои ногти и твердила себе: «Я не расстроюсь, не расстроюсь, какой бы плохой ни оказалась квартира; Сэму необходима ободряющая поддержка любящей жены, а я и есть любящая жена; ему нужна…»
— Кажется, здесь, дорогая.
Она вышла из машины и, стараясь ни на что не смотреть, побрела позади него по протоптанной тропинке.
Входная дверь и порог прогнили. Стены были очень безвкусно и небрежно выкрашены грязно-коричневой краской таким толстым слоем, что она стекла блестящими масляными ручьями на багетные планки и засохла на них в виде грязных пятен. Пол, видимо много лет назад покрытый темным лаком под дуб, теперь во многих местах облупился; он был весь обшаркан, исцарапан, в мокрых коричневых пятнах. В дальнем углу комнаты валялась пара офицерских потрескавшихся сапог для верховой езды; один из них лежал вверх подошвой с оторванным каблуком.
В другом углу красовалась груда пивных бутылок, куча старых газет, канцелярские принадлежности и отслужившие свой срок предметы одежды.
— Ты уверен, Сэм, — пробормотала Томми, — ты совершенно уверен, что мы попали в отведенный нам дом?
— Да, двадцать восемь «цэ», — повторил он. — Так мне сказали там. К тому же, — он сделал неопределенный жест рукой, — дом ведь никем не занят.
Томми ничего не ответила. Все более возмущаясь, громко стуча каблуками по затоптанному полу, она быстро осмотрела все комнаты. Крохотная спаленка, лишенная доступа свежего воздуха, была окрашена отвратительной зеленой краской. На потолке краска во многих местах отскочила, и он был как в лишаях. Из верхнего водяного бачка в туалете, покрашенного темно-желтой краской, на коричневый линолеум медленно падали капельки воды. На кухне стояла отапливаемая дровами печка, чем-то походившая на черный поврежденный линейный корабль; едва державшаяся на проржавевших винтах кухонная раковина была страшно оббита. Один из кранов был обмотан грязной засаленной изоляционной лентой, и из него тоже капала вода. Стекла в двух окнах были разбиты. Мебели почти никакой не было: комод, стул со сломанной спинкой, кухонный стол из сосновых досок, и все. Во всех углах лежали кучи старья и отбросов: изношенная одежда, засаленные игральные карты, поломанные детские игрушки, старые газеты и журналы, осколки черных граммофонных пластинок. В одном углу стояла гавайская гитара со сломанным грифом и одной струной.
— Да, им, конечно, нужно было бы убрать здесь хоть немного, прежде чем кого-нибудь вселять, — заметил Сэм. — Довольно грязновато, откровенно говоря.
— Грязновато! — взорвалась Томми. — Это же какие-то развалины! Как после погрома… — Она вызывающе посмотрела на Сэма. — Неужели они искренне думают, что здесь можно жить?
— Да, но если…
— Где мебель? На чем нам спать, сидеть, кушать?
— Дорогая, видишь ли… ты же знаешь, они не…
— Я вовсе не имею в виду тебризские ковры или секретеры в стиле эпохи Людовика Пятнадцатого. Ради бога, я имею в виду элементарно необходимые для жизни вещи! — Она понимала, что говорит слишком высоким голосом. Черт возьми, они не пробыли на новом месте и трех минут, а она уже кричит, как торговка рыбой. Но остановить себя Томми была не в силах. После свадьбы в Париже, нескольких месяцев пребывания в Кобленце и шумных и веселых недель в Нью-Йорке и Трентоне, после всех этих празднеств, надежд и радужных решений такая обстановка была просто невыносимой. — Что это за эксперименты над нами? — кричала она. — Неужели они думают, что здесь можно жить? Или это просто кто-то так неумно шутит?
— Дорогая, они переходят…
— Переходят от чего — от кочевого образа жизни к пещерному? Я за всю свою жизнь не видела такого отвратительного захламленного свинарника! Что они здесь делали? Волочили тяжелые наковальни? Посмотри на пол! — Она с отвращением поддела носком туфли валявшуюся на полу грязную рваную форменную рубашку, и та полетела в угол. — Они, кажется, специализируются здесь на подрывных работах? Ха, им надо начать с того, что положить хороший заряд под эти отвратительные развалины…
В соседнем доме кто-то хлопнул дверью. Томми замолчала, раздраженная, озлобленная, выведенная из себя жарой, длительной поездкой по этой знойной пустыне и этими жалкими развалинами, которые должны были стать первым местом для их совместной жизни.
— Томми…
Сэм смотрел на нее своим спокойным, любящим, неотразимым, просящим пощады взглядом. Как будто виноват во всем был он! И она вела себя так, будто он действительно был виноват. Как глупо! Ее охватило искреннее раскаяние. О, до чего же утешающим был его взгляд, бесконечно утешающим и ласковым! Она подошла к Сэму и прильнула головой к его широкой груди.
— Извини меня, дорогой, — пробормотала она, — я сама не знаю, что со мной происходит…
— Конечно, милая, — ответил он, нежно обнимая ее. — Устала от поездки и жары…
— Прости меня. — Она подняла лицо, закрыла глаза и прижалась к его влажной щеке.
— Здесь не так уж плохо, ты увидишь, — продолжал он. — Я подъеду сейчас к квартирмейстеру и спрошу, нельзя ли достать пару коек. А потом эти патронные ящики, ты знаешь, на них можно сидеть и стол из них получится.
— В самом деле?
— Вот увидишь! Поеду и попрошу привезти их сюда как можно скорее. Потом мы поработаем, приведем кое-что в порядок. У меня в багажнике есть кое-какой инструмент, ты же знаешь. Устроимся не так уж плохо.
Сэм внес в дом чемоданы с одеждой и предметами первой необходимости и расположил их в наименее захламленном углу. Затем он сел в машину и уехал. Томми переоделась в джинсы и рубашку, нашла под раковиной две пустые коробки и свалила в них всякий хлам. Затем она со все возрастающим неистовством принялась за уборку в спальне — усилие, которое явилось лишь прелюдией к тому, что она и Сэм сделали в течение следующих трех недель. Им отвели такое жилье? Хорошо! Она прищурила глаза и стиснула зубы. Она не будет больше выходить из себя, как это только что произошло. Томми вспомнила своего отца и слова, которые она сказала ему: «Я знаю одно — когда мы обоснуемся где-то на постоянное жительство, я уже ни на что жаловаться не буду». Отец тогда нежно улыбнулся и ответил: «Надеюсь, что так и будет».