Контуженый (СИ)
— Ты не бандит, Никита!
Я собираюсь демонстративно выкинуть ее носки, но замечаю на них вышитые буквы «Z». И рука не поднимается.
18
Дома меня встречает аромат свежего хлеба. Мама вернулась с ночной смены и принесла теплый батон. Хлеб красуется на столе — не упакован в пленку и не измельчен на ломтики бездушной машиной. У хлеба идеальный вид — подрумяненная корочка и светлые надрезы, похожие на улыбку. Лучший вкус пока хлеб теплый.
Рот наполняется слюной. И вот уже, как в детстве, в одной руке у меня батон, в другой бутылка молока. Ломаю зубами хрустящую корочку, рву теплую мякоть и запиваю молоком. Во рту благодать. Разжевываю и повторяю. Только так — рвать зубами теплый батон и пить из бутылки, чтобы молоко стекало по губам — иначе вкус не тот. Половина батона умята, молоко на донышке — лучший завтрак в желудке.
Мама заглядывает на кухню, умиляется, украдкой крестится на икону. Я вижу ее отражение в стекле, но не подаю вида.
Я смотрю во двор. Листва желтеет и опадает. Это радует и тревожит. Когда сойдет зеленка, нашим легче будет давить врага. Под голыми деревьями от квадрокоптеров не спрячешься. Но те же возможности появятся и у врага.
Сквозь проредившиеся деревья я вижу противоположную пятиэтажку. Там живет Маша Соболева. Там сегодня я ночевал. Она сделал все, чтобы мне было хорошо.
Скоро откроется магазин, и Маша пойдет на работу. Как-то не так мы с ней расстались. Я говорил о своей проблеме, а она придавлена своей. Чем именно? Я ничего не помню. Что-то связано с деньгами и магазином.
Я вижу Машу. Она выходит из подъезда и смотрит в мое окно. Или мне кажется? Проверить легко. Бегать я не могу, спускаюсь во двор медленнее, чем хотелось бы.
Настигаю девушку около магазина «Магнит»:
— Маша! Зачем тебе деньги?
— Жалеешь, что дал. Забирай!
Я останавливаю ее порыв вернуть достать деньги из сумочки:
— Что стряслось в твоем магазине?
Маша мнется. Я трясу ее за плечи:
— Это я, Маша, я! Никита Данилин, пусть и Контуженый!
— Я старший продавец, на хорошем счету. На время отпуска директор Нина Петровна Лосева поставила меня вместо себя.
— Директором магазина?
— Да.
— Так это же хорошо!
В глазах Маши нет радости.
— Перед возвращением Лосевой в магазине провели плановую инвентаризацию. Выявили недостачу. Огромную! Обычно, в пределах разрешенных двух процентов, а тут… Моя ответственность. Или погасить долг двести тысяч рублей, или заведут дело о хищении. Пятьдесят я уже отдала.
— Почему к родным не обратилась?
— Узнают. Стыдно.
— А ты виновата?
— Формально так.
— А по-людски? Почему недостача?
— Я не знаю.
Маша вертит головой и отходит от магазина. Я за ней. Она говорит тихо:
— Был слух, что Нина Петровна одолжила товар в соседний «Магнит» под инвентаризацию. Там Адолян директор. Он не вернул товар, и я попала.
— Ты Лосеву спрашивала?
— Она все отрицает.
— Врет!
— Я не могу доказать. Лучше отдам деньги, отработаю долг, а директором — никогда!
— Быть или не быть директором — сама решай. А насчет вранья я проверю.
— Как?
Я трогаю нос:
— Сам не знаю. Надеюсь, сработает.
Мы входим в «Магнит». Маша ведет меня в подсобку к директору.
За столом Лосева, дородная женщина в блузке, которая обтягивает ее, как колбасная шкурка. Коротка стрижка закрывает ее лоб и смахивает на парик. В ушах вздрагивают тяжелые серьги, когда она отрывается от бумаг и буравит глазками Машу.
— Соболева, принесла деньги?
Я выхожу вперед и отвечаю:
— Пришла за своими.
— Ты кто такой?
— Контуженный на всю голову. Ты украла, ты и расплачивайся.
— Хамло! Выйди отсюда!
— Украла — отвечай!
— Ты что несешь? Это Машкина вина! Я была в отпуске.
— А кто Адоляну товар сбросил? Разве не ты?
— Да я тебя! Да мы… — Лосева хватается за телефон, звонит Адоляну. — Сурен, приезжай срочно. Соболева взбеленилась, защитника привела.
— С Машей норм. Это у меня с башкой проблемы. — Я сажусь напротив Лосевой, стучу пальцами по столу. — И кто из вас схему придумал? Кто главный вор?
— Сейчас ты получишь, — шипит Лосева.
Проходит время и в тесную подсобку вламывается Адолян, накидывается на Машу.
— Соболева, захотела по статье пойти! Акт с недостачей есть. Заявление в прокуратуру напишем — и всё!
Я хватаю армянина здоровой рукой, пихаю на стул рядом с Лосевой.
— Сколько товара от Лосевой принял?
— Вали, защитник. А то соучастником пойдешь.
— Защитник, Соучастник — не мои позывные. На фронте я был Кит — это в прошлом. А сейчас я Контуженый. И в этом ваша проблема.
— Проваливай, Контуженый!
— Адолян, ты главный? Сколько товара украли?
— Нисколько!
— Меня вообще в городе не было, — оправдывается Лосева. — Это Соболева через рынок товары прокрутила.
У меня болит голова. Сильнее и сильнее. Трогаю нос.
Адолян командует Лосевой:
— Нина, пиши заявление в прокуратуру. — И бросает растерянной Маше: — Теперь сядешь! А хотели с тобой по-хорошему.
Я отнимаю пальцы от носа. На кончиках кровь. От осознания собственной правоты становится легче.
— Не ври, Адолян! По-хитрому вы хотели, украсть и подставить. А будет по-людски.
— Пошел вон!
Я достаю пистолет и взвожу затвор. Ствол направляю в потолок, этого достаточно. Торгаши — бледные копии себя минутной давности.
В наступившей тишине выкладываю каждое слово весомым булыжником:
— Сформулирую вопрос иначе. Он будет последним, а вранье я носом чую. Итак, Соболева виновата?
Торгаши переглядываются и качают головой.
— Верните ей деньги. Немедленно!
Торгаши рыщут в столе, копаются по карманам. Оглядываются на мою руку с пистолетом, смотреть в глаза не решаются.
Лосева передает купюры:
— Маша, тут сорок. Десять я тебе на карту переведу.
— Переводи немедленно, — требую я.
Лосева судорожно щелкает в телефоне. Маша получает сообщение. Я убираю пистолет, заглядываю в глаза Адоляну и Лосевой:
— По-людски ведь оно лучше. Разве не так?
— Так. Так, — блеют торгаши.
Мы с Машей покидаем подсобку, выходим из магазина. Теперь уже я поддерживаю девушку.
Она с трудом приходит в себя:
— Спасибо, конечно. Только работу я потеряла.
— Временно. А я друзей. Навсегда.
— Здесь не война, Никита. Нужно терпеть и как-то жить рядом с такими.
— Какими такими? Они не просто воры, а твои враги.
— Можно было по-другому, мирно, без оружия.
— Мирно с врагами? Я тоже так думал, пока не побывал там. Не выйдет. Или мы их, или они нас. С врагами по-другому не получится.
Мы удаляемся. Маша то и дело с тревогой оглядывается на «Магнит».
— Никита, они видели пистолет и заявят на тебя.
— На тебя они тоже хотели заявить пока не получили отпор.
— Думаешь, испугаются?
— Дело сделано, я уезжаю.
— Куда? — волнуется Маша.
— К друзьям.
— Опять на войну. Зачем?
Я мучительно тру виски.
— Так надо.
Маша тычется носом в мое плечо и тихо плачет.
— Я тебя совсем не понимаю.
— Ты нормальная, я Контуженый.
— Вот бы нам обоим быть контуженными.
Я глажу ее волосы, стянутые в хвостик, и вспоминаю, как растрепанные локоны дергались на ее обнаженных плечах и щекотали мне губы. Вчерашнюю ночь я помню хорошо, а вот ту самую роковую…
С дырявой памятью нужно что-то делать иначе дырку проделают в моем черепе.
Я признаюсь Маше:
— Я выжил, а Денис с Антоном нет. Мне надо всё вспомнить.
— Я буду ждать, — хнычет она. — Береги себя.
Днем я получаю новый паспорт взамен утраченного во время боевых действий. Помню свое прежнее фото — наивный паренек открыто смотрит в будущее. Теперь напряженный взгляд повзрослевшего мужчины говорит о том, что я мучительно разбираюсь в своем прошлом.