Спасти СССР. Манифестация II (СИ)
Тот же день, позже
Ленинград, улица Фрунзе
- София – участковый врач, поступила в институт повышения квалификации, выучится на терапевта… - солидно излагал я цензурированную версию. – Они с Томой вдвоем снимают квартиру, а в августе должны переехать в свою…
- Понятно, - губы у Жозефины Гессау дрогнули в хитренькой улыбочке. – И кто из них – твоя девушка?
- Жозефина Ива-ановна! – затянул я, изображая обиду. – Вы что? К Томе я отношусь, как к сестре, а Софи слишком стара для меня… Это она сама так сказала!
- Ладно, ладно… - ехидный зигзаг изломил губы моей визави. – Долго еще?
- Пришли! – я торжественно качнул «бабушкиным» чемоданом, куртуазно отобранным при встрече.
Солнце пригревало, и я облегченно вдохнул прохладный воздух парадного. Оборот лестницы… Еще…
Звонок приглушенно рассыпался за дверями, и вскоре настороженный голосок осведомился:
- Кто?
- Я!
Запоры радостно щелкнули, распахивая дверь – и Мелкая, показавшись на пороге, вдруг отступила, пригасив улыбку. Я не сразу понял, в чем дело, а вот Жозефина Ивановна мигом сообразила, и спокойно молвила из-за моего плеча:
- Я не за тобой, а к тебе. Можно?
- Проходите… - забормотала девушка, пропуская гостей – и бросая на меня умоляющий взгляд.
Я ободряюще улыбнулся: всё нормально, сестричка!
- Не беспокойся, Тома, - с притворным вздохом сказала нечаянная родственница. – Скверная из меня бабушка получилась, а потому претендовать на что-то большее, чем разговор по душам, я просто не имею права. Да и то…
Мелкая вспыхнула, выдавливая натужную улыбку, но момент общей неловкости сгладила Софи. Выглянув из дверей, она мило улыбнулась, вытирая руки о передник, и зажурчала:
- Поговорить и за обедом можно! Прошу к столу! - пройдя на кухню, Ёлгина повысила голос: - Сразу признаюсь: мои отношения с кулинарией – весьма напряженные! Готовила Тома…
Мы чинно уселись вокруг стола, и Софи выставила целую миску салата из помидоров и огурцов, с обилием мелко порезанного укропа, и сдобренное «Провансалем». Белое, словно взбитое пюре подавалось отдельно, как и блюдо с отварными сосисками. Мелкая покраснела.
- Курица кончилась… - сбивчиво оправдалась она. – Вот я и…
- Томочка, - пропел я, - все очень-очень вкусно!
- Действительно, - все еще черные брови Жозефины Ивановны вскинулись удивленным «домиком». – Не пюре, а произведение искусства. Я не подлизываюсь!
- Вы… - несмело затянула Тома. – Мой папа – ваш сын?
- Да, деточка… - вздохнула бабушка.
- А… дед?
- Деда больше нет… Мне и самой-то семьдесят уже, а Вернер был куда старше.
- Семьдесят?! – поразилась Софи. – Не может быть!
- Может, - усмехнулась Жозефина Ивановна, обращая взгляд на Тому. – Мы с твоим дедом познакомились в сорок втором… Я проходила переподготовку в Новосибирске, а Вернер Эберлейн… жил в Могочино. В сорок третьем родился твой отец, Тома. Вернер настоял, чтобы Эрнесту дали его фамилию. Потом… жизнь развела нас с дедом. Мы с твоим папой жили в Ташкенте, я преподавала немецкий в тамошнем университете, а в шестьдесят третьем Эрнест встретил твою маму… Ее отец был самураем, как он сам признавался, а звали его то ли Токаси, то ли Тосио… не помню уже. Работал сначала в Японском коммунистическом, потом в Туркестанском бюро… Дочери он дал имя Дзюнко, но все звали девочку Зинкой. Так и в паспорте записали…
- Да… - вытолкнула Мелкая. – Мама рассказывала…
- Чуть не забыла… - ворчливо заговорила Жозефина Гессау. – Я вам немножко фруктов привезла – клубники, черешни… Тут, на северах, такое не растет!
Она выставила на стол пару трехлитровых банок, по самые капроновые крышки набитые отборными плодами из солнечного Узбекистана.
- Здорово… - простодушно восхитилась Софи. – Будет на десерт! – и похвасталась: - А мы с Томой тоже скоро – на юга! В Крым!
Мелкая посмотрела на меня, тая вопрос в зрачках, я ей ласково подмигнул.
- Поедете с нами? – с запинкой предложила внучка.
- С удовольствием! – прочувствованно ответила бабушка.
Среда, 28 июня. Вечер
Ленинград, Литейный проспект, «Большой дом»
Вкрадчивая синева вечера помаленьку наливалась непроглядной чернотой, копила мрак за стеклами, а город будто противился наступлению ночи – сиял тысячами окон, зажигал фонари… Суетливые потоки машин, словно подкрепление силам света, скрещивали лучи фар.
Ленинградские улицы удерживали позиции, а вот темные абрисы крыш всё смутнее выделялись в небе, сливаясь с кромешной порой…
Минцев устало отер лицо, словно творя намаз. Откинулся на спинку, повертел головой, разминая шею. Пора?
Глянув на часы, он нахмурился. Ладно, еще пятнадцать минут – и домой. Света ругать не будет, так ведь недовольство копится, а терпение тает…
Вздохнув, Жора подтянул к себе несколько бумаг, зажатых скрепкой. Донесение из Черноголовки.
Он перевернул листки. Денис Иванович Ладыженский. Угу…
Серьезный товарищ, цепкий…
Минцев внимательно прочитал, понятливо улыбаясь. Девчонку завел объект…
- Да куда ж нам без девчонок… - проворчал он, и отложил бумаги.
Объект бегал, объект танцевал, ухлестывал за девушкой, усиленно занимался математикой, в затеянные «физруком» разговоры вступал, показав себя честным и порядочным гражданином… И ни на час не покидал поселок!
А через неделю после его отъезда из Ленинграда, товарищу Андропову доставили двенадцатое по счету письмо.
Андрей Соколов…
Светлана его хвалила. Настоящий, говорит, комсомолец. Не из тех, что бойко чешут на собраниях или съездах. Да уж…
Каково это – копаться в холодной грязи, бережно собирая кости павших? Да никакой болтун на такое не подпишется!
А Соколов еще и математик, оказывается… Ну, и чем же ты нам подозрителен, Андрей Владимирович? А тем, что выделяешься. Талантами, лидерской харизмой, активной житейской позицией… Драгоценным чувством товарищества. Как он тогда за школьного секретаря комсомола заступился! Промолчал бы – чего проще? Так нет же, вмешался… И это – враг?
Минцев фыркнул, шурша разграфленным листом, отмеченным печатями. Таких подростков под оперативным контролем – много, сил все равно не хватает… Плюс начинает превалировать версия «личины»…
Подполковник, хмурясь и напрягая зрение, поискал в списке фамилию «Соколов А.В.» - и вычеркнул ее.
Пятница, 30 июня. День
Ленинград, Пулково
Гулкие залы терминала, чудилось, умножали эхо.
- Пока! – кричали отбывающие юные математики провожающей родне. – Мы скоро!
Мои мама с папой специально отпросились, чтобы проводить свое дитятко, «свою гордость». Я старательно помахал им свободной рукой, замыкая «великолепную восьмерку». Разумеется, мама аккуратно касалась мокрых глаз платочком, чтобы тушь не потекла…
- Мальчики, - подсевшим голосом внушал Савин, - ничего не забыли? Документы? Багаж?
Похоже, руководитель группы переживает сильнее самой «восьмерки». Правильно, ему же отчитываться…
…А я до сих пор не верю, что меня выпустили. Вчера позвонил Мишин, долго инструктировал, раза три повторяясь. Я слушал, послушно кивая, будто он мог видеть меня – и не верил.
Ночь я благополучно проспал. Правда, проснулся рано, еще шести не было. Часика два повалялся…
И вот подошло время, мы едем в Пулково… Не верю!
Да, уже пробивается дикая, сумасшедшая радость: «Выпустили! Свободен!», но упрямый скепсис топит ее в бочке вонючего дегтя…
Все наши вышли из автобуса… И меня, слабеющего в коленях, не отвели в сторонку, к черной «Волге» с двумя штырями антенн.