Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Он продолжал кричать, как если бы его избивали. Бил шляпой об землю.
Тут голос изнутри произнес:
– Привяжите его и дайте чего-нибудь выпить. Пусть напьется – будет не так больно.
Теперь он, наконец, успокоился. Он валялся там, у столба. Приходил его сын Хустино. Его сын Хустино ушел и теперь вернулся снова.
Он закинул тело на осла. Крепко привязал к сбруе, чтобы не упало по дороге. Надел на голову мешок, чтобы не выглядело слишком страшно. Потом как следует хлестнул осла, и они помчались во весь опор в Пало-де-Венадо – чтобы успеть на отпевание.
– Невестка и внуки сильно удивятся. Посмотрят тебе в лицо и не узнают. Подумают, верно, что это койоты тебя погрызли: так уж усердно они тебя добивали.
  
Лувина
 
Среди высоких южных холмов тот, что у Лувины – самый высокий и самый каменистый. Он весь усеян серым камнем, из которого обычно делают известь. Но в Лувине из него не делают извести. Из него не делают ничего. Там его называют «грубым камнем», а склон, что поднимается к Лувине – «Склоном Грубого Камня». Ветер и солнце позаботились о том, чтобы искрошить камень в мелкий песок, поэтому земля там белая и блестящая, как будто на нее каждый день выпадает предрассветная роса – хотя никакой росы там нет и в помине, потому что в Лувине дни такие же холодные, как ночи, и роса застывает в небе, не успев выпасть на землю.
А земля там обрывистая и повсюду изрезана глубокими оврагами, такими, что не видно дна. Люди в Лувине говорят, что из тех оврагов поднимаются сны, но я никогда не видел, чтобы оттуда поднималось что-либо, кроме ветра – такого резкого, что кажется, будто там, внизу, им заряжают тростниковые трубки. Ветра, что не дает расти даже древогубцам – этим жалким растеньицам, которые, прижавшись к земле, еле выживают, вцепившись своими лапками в отвесные скалы. Лишь изредка, там, где есть немного тени, спрятавшись среди камней, цветут белым цветом чикалоте [92]. Но чикалоте быстро вянут, и тогда можно услышать, как они скребутся о ветер своими колючими ветками и скрежещут, как нож по точильному камню.
– Вы еще увидите. Насмотритесь на ветер, который гуляет над Лувиной. Он бурый. Говорят, это потому, что он несет песок с вулкана. Но на самом деле, сам воздух там – черный. Вот увидите. В Лувине ветер хватается за все, что можно, будто вгрызаясь зубами. Зачастую он срывает с домов крыши, словно соломенные шляпы, и оставляет стены голыми, непокрытыми. Потом начинает скрестись, будто когтями: день и ночь, час за часом слышно, как он без устали скоблит стены, вырывает куски земли, острой лопатой ковыряется под порогами дверей. В конце концов, ты чувствуешь, как он шевелится внутри тебя самого, как будто хочет выкрутить петли, на которых держатся твои кости. Вы сами увидите.
Человек, который говорил, на время замолчал и стал смотреть на улицу.
Слышался шум реки, которая несла свои высокие воды, задевая падавшие вниз ветви камичинов. Шепот ветра, легкий шелест листьев миндаля. Крики детей, играющих в небольшом, освещенном светом из лавки дворе. Термиты залетали внутрь, бились о керосиновую лампу и, опалив крылья, падали на пол.
Снаружи надвигалась ночь.
– Эй, Камило, дай-ка нам еще два пива! – снова сказал человек. Потом добавил:
– Вот еще что, сеньор. Вы никогда не увидите в Лувине голубого неба. Небосклон там бледный и вечно затянут туманным пятном, которое никогда не стирается. Только голые холмы, ни единого дерева, ни капли зелени, глазу негде отдохнуть. Все окутано мглистой дымкой. Вы сами увидите: бездыханные, словно мертвецы, холмы, и самый высокий среди них – холм Лувины. А на нем, словно погребальный венок, белеет своими домами поселок.
Крики детей доносились все яснее и теперь были отчетливо слышны в самой лавке. Человек встал, подошел к двери и сказал:
– Прочь отсюда! Не мешайте! Играйте себе на здоровье, но без галдежа!
 
Потом, вернувшись к столу, он сел и продолжил:
– Так вот, как я говорил вам… Дождь там – редкость. В середине года бывают грозы: они, словно бичом, проходятся по земле, полосуют ее, оставляя после себя только лужи, полные камней и известняка. В такие дни приятно наблюдать, как ползут по небу облака, как они, подскакивая, перебегают от одного холма к другому, словно вздутые бычьи пузыри. Сталкиваются друг с другом и разражаются грохотом, как будто лопаются на острых краях оврагов. Но через десять-двенадцать дней они уходят и не возвращаются до следующего года. А иногда не показываются много лет подряд.
Да, дождей там мало. Дожди случаются – если вообще случаются – настолько редко, что земля, и так уже иссохшая и дряблая, как старая шкура, покрывается трещинами и той дрянью, которую там называют «земляными кирпичами». На самом деле, это просто затвердевшие куски земли, похожие на острые камни, которые вонзаются тебе в ноги при ходьбе, как будто сама земля в тех краях покрылась шипами. Что-то в этом роде.
Он взялся за пиво и пил до тех пор, пока на дне бутылки не осталось ничего, кроме пузырьков пены. Потом заговорил снова:
– С какой стороны ни посмотри, Лувина – очень печальное место. Вы, раз едете туда, скоро поймете это. Я бы сказал, что сама печаль свила себе там гнездо. Люди там не знают улыбки, им будто лица обшили досками. Печаль видна там всякому, отовсюду. Ветер, что дует в тех местах, ворошит ее, но никогда не уносит с собой. Она там все время, словно с рождения. Ее можно даже почувствовать, попробовать на вкус, потому что она все время висит над тобой, жмется к тебе, не дает покоя – как будто на живую плоть сердца клеят огромный горчичник.
Местные говорят, что при полной луне в Лувине можно разглядеть очертания ветра, который, волоча за собой свое черное покрывало, бродит по улицам. Но я, всякий раз, когда над Лувиной вставала луна, видел один лишь образ отчаяния… Всякий раз.
Но пейте же ваше пиво. Я вижу, вы к нему и не притронулись. Пейте. Не иначе как вам не по нраву, что оно такое теплое. Но ведь здесь нет другого. Я знаю, что у теплого пива гадкий привкус, вроде ослиной мочи. Но здесь привыкаешь быстро. А там не достать и такого. В Лувине вы будете мечтать об этом пиве. Там вас попотчуют разве что мескалём, который местные делают из травы под названием охасé и от которого с первого глотка голова у вас пойдет кругом, как от хорошей встряски. Лучше пейте ваше пиво. Я знаю, о чем говорю.
Снаружи все так же билась река. Слышался шепот ветра. Крики играющих детей. Глубоким вечером казалось, что еще совсем не поздно.
Человек снова отошел выглянуть за дверь и вернулся. Он рассказывал дальше:
– Легко смотреть на эти вещи отсюда, когда это только воспоминания. Здесь нет ничего и отдаленно похожего на них. Но мне не стоит никакого труда рассказывать вам о Лувине – о месте, которое мне хорошо известно. Там я жил. Там я оставил свою жизнь. Я ехал туда, полный самых смелых надежд, а вернулся конченым стариком. А теперь туда едете вы… Пусть так. Благодаря вам я будто припоминаю самое начало. Ставлю себя на ваше место и думаю… Знаете, когда я впервые приехал в Лувину… Но позвольте сначала допить ваше пиво? Вижу, вам оно не по вкусу. А мне – в самый раз. Для меня оно как лекарство. Я чувствую, будто мне на голову льют камфорное масло… Так вот, мы остановились на том, что, когда я впервые приехал в Лувину, погонщик, который привез нас, даже не дал лошадям перевести дух. Высадил нас и тотчас развернулся в обратную сторону:
– Я поехал, – сказал он нам.
– Постой, неужто ты не дашь лошадям передохнуть? Они ведь все в мыле.
– Здесь изжарятся еще больше, – сказал он. – Лучше поеду.
И он уехал, кубарем катясь по Склону Грубого Камня, изо всех сил пришпоривая лошадей – будто место, где он нас оставил, было населено бесами.
Мы – я, жена и трое детей – остались стоять там, посреди площади, со всеми нашими вещами в руках. Посреди этого места, где был слышен один только звук – завывание ветра. Просто площадь. Ни травинки, ветру не за что зацепиться. Там мы и стояли.