Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

В дверь комнаты постучали, однако он не ответил. Потом уже принялись колотить во все двери, поднимая людей. Торопливые шаги Фульгора – он узнал их – на миг замерли, словно тот раздумывал, не постучать ли еще раз. Затем поспешили к воротам.
Неразборчивые голоса. Медленное шарканье ног, как если бы тащили что-то тяжелое.
Приглушенная возня.
Ему вспомнилась отцовская смерть: тогда – тоже ранним утром, подобным этому, – в открытую дверь проникал пепельно-серый свет, тоскливый, как и сам день. В дверном проеме застыла женщина. Мать, которую он уже позабыл, твердила ему снова и снова, давясь слезами: «Твоего отца убили!» Ее дрожащий, надорванный голос еле держался, связанный только ниточкой рыданий.
Он не любил возвращаться к этому воспоминанию: следом сыпались другие, точно зерно из лопнувшего мешка, – попробуй удержи. Смерть отца влекла за собой последующие смерти, и в каждой чудилось его растерзанное лицо: один глаз выбит, во втором застыло мстительное выражение. Воспоминания шли бесконечной вереницей, пока трагическая гибель отца не исчезла из памяти, потому что не осталось тех, кто напомнил бы о ней.
– Кладите сюда! Нет, не так. Головой в другую сторону. Эй, ты! Чего ждешь?
Говорили вполголоса.
– А он?
– Спит. Не будите. Постарайтесь не шуметь.
Но он уже стоял, возвышаясь над всеми, и наблюдал, как суетятся, кладут замотанный в старые мешки, стянутый бечевкой куль, похожий на обернутого в саван покойника.
– Кто это?
– Мигель, дон Педро, – ответил, приблизившись, Фульгор Седано.
– Что с ним сделали? – крикнул он, ожидая услышать: «Его убили». И уже почувствовал, как внутри безудержной волной вскипает гнев.
Однако вместо этого Фульгор тихо молвил:
– Никто его и пальцем не тронул. Он сам виноват в своей смерти.
– Из-за коня расшибся, – пояснил один из мужчин.
Свет керосиновых ламп разгонял тьму. Сбросив матрас, покойника водрузили на кровать: он лежал прямо на голых досках, избавленный от веревочных пут, за которые поднимали и несли тело. Руки мертвеца пристроили на груди, лицо накрыли черной тканью. «Вид у него куда внушительней, чем был при жизни», – подумал Фульгор.
Педро Парамо некоторое время стоял с отсутствующим выражением лица. Где-то над ним проносились одна за другой несвязные, безотчетные мысли. Наконец он произнес:
– Вот и настал час расплаты. Что ж, быстрее начнешь – быстрее закончишь.
Когда он, чуждый скорби, благодарил собравшихся в патио людей, дыхание у него ни разу не пресеклось, а голос, заглушающий женские всхлипы, ни на миг не дрогнул. Затем ночь погрузилась в тишину, и слышно было только, как бьет копытами рыжий конь Мигеля Парамо.
– Завтра отправь жеребца на убой, чтобы не маялся, – приказал он Фульгору.
– Хорошо, дон Педро. Его можно понять. Верно, страдает, бедолага.
– Я тоже так думаю, Фульгор. И скажи заодно этим кумушкам, пусть поменьше голосят – ишь какой вой подняли по моему покойнику. Будь он их, сразу охоты поубавилось бы.
Пройдет много лет, и падре Рентериа вспомнит, как лежал тогда на жесткой кровати, не смыкая глаз, пока бессонница наконец не выгнала его из дому. Это было в ночь смерти Мигеля Парамо.
Он брел по безлюдным улицам Комалы, и звук его шагов пугал рыскающих по помойкам собак. Дойдя до реки, падре остановился и некоторое время разглядывал в зеркале мелководья падающие с неба звезды. Прошел не один час, а он по-прежнему пытался утопить в черном потоке одолевавшие его мысли.
«Все началось, когда Педро Парамо из ничтожества, каким был, вдруг сделался важным человеком. Вырос, будто сорняк. А хуже всего, что я сам проложил ему дорогу. «Каюсь, падре: прошлой ночью спала с Педро Парамо». «Каюсь, падре: прижила ребенка от Педро Парамо». «Каюсь, падре: отдал Педро Парамо свою дочь». Я ждал, пока он сам придет и покается хоть в чем-нибудь – тщетно. А потом длань его порока простерлась дальше посредством сына. Которого он признал бог знает почему. Одно мне известно точно: я сам дал ему орудие».
 
Падре как сейчас помнил тот день, когда принес новорожденного со словами:
– Дон Педро, его мать умерла в родах. Сказала, вы отец. Вот, взгляните.
Даже не усомнившись, он только спросил:
– Не хотите оставить его при себе, падре? Вырастите священника.
– Учитывая, какая в нем течет кровь? Я не возьму на себя подобную ответственность.
– То есть, по-вашему, у меня дурная кровь?
– Да, дон Педро.
– Я докажу, что вы ошибаетесь. Оставьте его здесь. Найдется, кому за ним присмотреть.
– Именно с тем я и пришел. По крайней мере, с вами он не будет ни в чем нуждаться.
Мальчонка, совсем крошечный, извивался ужом.
– Дамиана! Займись этим. Он мой сын.
Затем Педро Парамо открыл бутылку.
– Пью за покойницу и за вас.
– А за него?
– За него тоже, почему бы и нет.
Он наполнил второй бокал, и вместе они выпили за будущее младенца.
Вот как все было.
В направлении Медиа-Луны потянулись первые повозки. Падре пригнулся, ища укрытие за насыпью у берега реки. «От кого ты прячешься?» – спросил он себя.
– Доброго дня, падре!
Он выпрямился в полный рост.
– Доброго дня! Да благословит тебя Господь.
Огни в городке постепенно гасли. Водная гладь реки засверкала разными цветами.
– Уже прозвонили к заутрене, падре? – спросил другой возчик.
– Служба давно закончилась, – ответил он и двинулся в противоположном направлении, твердо решив не останавливаться.
– Куда в такую рань, падре?
– К умирающему, падре?
– Неужто в Контле кто-то преставился, падре?
Ему хотелось ответить: «Я. Это я умер». Однако он лишь усмехнулся и ускорил шаг, оставляя селение позади.
Домой падре возвратился поздним утром.
– Где вы были, дядюшка? – спросила Ана. – Вас тут женщины искали. Хотели исповедаться, ведь завтра первая пятница.
– Пусть приходят вечером.
Устало присев на скамью в прихожей, падре некоторое время не шевелился.
– Прохладно сегодня, Ана. Тебе не кажется?
– Жарко, дядя.
– Что-то не заметил.
Он гнал прочь воспоминание о том, как пришел в Контлу исповедаться тамошнему священнику и как тот, невзирая на его мольбы, отказал в отпущении грехов.
– Человек, чьего имени ты не хочешь называть, уничтожил твою церковь, а ты это стерпел. Чего же от тебя ждать, падре? Как ты воспользовался данной тебе божественной властью? Даже если бы я поверил, что ты добрый и всеми уважаемый христианин, этого недостаточно. Зло во грехе. И чтобы с ним покончить, надо быть твердым и непреклонным. Возможно, твои прихожане чтят Господа, но не потому что ты укрепляешь их веру, а из-за предрассудков и страха. Хотел бы я разделить с тобой каждодневные лишения, труды и заботы, налагаемые нашим призванием. Мне известно, как нелегко нам приходится в этом нищем, Богом забытом краю. Именно поэтому я говорю тебе: нельзя отдавать наше дело в руки тех, кто жалкими подачками хочет купить твою душу. А вручив им свою душу, как возвысишься в глазах тех, кто добродетелен? Нет, падре, я сам не настолько чист перед Господом, чтобы дать тебе отпущение грехов. Обратись к кому-нибудь еще.
– Вы отправляете меня за исповедью в другую инстанцию, святой отец?
– Таков твой долг. Нельзя приобщать людей к вере, если сам грешен.
– А если меня отлучат от служения?
– Не думаю. Хотя, вероятно, ты этого заслуживаешь. Впрочем, не мне судить.
– Не могли бы вы… скажем, временно… Я должен совершать обряды помазания… причастия. Святой отец, в моем селении люди умирают один за другим.
– Судить покойников оставь Господу, падре.
– Значит, нет?
И священник в Контле сказал «нет».
Прогулявшись в тени азалий по галереям церковного прихода, они присели под навесом из лозы, на которой зрел виноград.
– Он кислый, падре, – промолвил святой отец, предваряя вопрос собеседника. – В нашем краю, хвала Господу, всего в изобилии, да только на вкус – сплошная кислятина. Видимо, таков наш удел.