Отец ребенка

Валера опешил:
— Тебе плохо?
— Нет, хорошо, — бросила она и снова затряслась от истеричного смеха.
Валера себя чувствовал так, будто его сейчас схватит удар, а эта чертовка смеялась. Он не выдержал и, чтобы как-то прекратить это, зло и отрывисто бросил:
— Я даже и не думал, что ты будешь так счастлива. Рада, что от меня избавилась?
— Жить как-то надо, — судорожно вздохнув, ответила она, смотря куда-то мимо и наконец перестав смеяться.
— Да нет. Мне почему-то кажется, что здесь дело совершенно в другом, ты меня просто никогда не любила. — Это был подлый удар, ниже пояса, но ему захотелось сделать ей так же больно, как было больно и ему самому. До него не доходило, что ей во сто крат хуже. Она не знала, что делать. Извечный вопрос русского человека: что делать? Выть, как смертельно раненная волчица? Биться в исступлении головой об пол? Лезть, как умалишенная, на стену? Ее безмятежность улетучилась незамедлительно, стоило только Валере появиться на пороге квартиры. А теперь он бросал ее, тот единственный в мире человек, ради которого она была готова пожертвовать всем. Для которого она хотела стать травой, расстилающейся у ног, свежим воздухом после летней грозы. Она была готова раствориться в нем без остатка, быть песком на пляже, таким же молчаливым и терпеливым. Песком, который топчут, а он молчит, который пинают, а он не обижается.
— Когда любишь по-настоящему, прощаешь все, — ответила она ему невпопад и закрылась в ванной, чтобы не видеть, как открытый пустой чемодан на ковре постепенно забивается вещами. Слез не было, наверное, она выплакала все. Сухие спазмы рвали горло, переходя в нескончаемый кашель, забивавший дыхание. Она судорожно ловила открытым ртом воздух, бессильно упершись дрожащими руками в края раковины. Стоять было тяжело, отчего-то резко заболел живот, да так сильно, что на секунду даже помутилось в голове. Боль прошла быстро, но минут через двадцать вернулась и снова скрутила так, что Оксана, не выдержав, мешком опустилась на холодный кафельный пол. Голова у нее кружилась, в ушах стоял тонкий, комариный звон. Ей показалось, что она умирает, что ничего уже больше не будет и последнее, что она видит перед смертью, — это пол из метлахской плитки в ванной комнате. Темные и светлые квадратики.
Валера ушел по-английски, не прощаясь. Поравнявшись с неплотно прикрытой дверью в ванную, он немного замедлил шаг, но, услышав слабый стон, тихо, на цыпочках, направился к выходу. Ему даже в голову не пришло, что жене нужна помощь. Он думал, что она показушно льет слезы, и не собирался ее утешать. «Пусть помучается, она это заслужила», — злорадно подумал он, тихо прикрывая за собой дверь. Где-то внутри его жило желание убить ее собственными руками, взять за хрупкую шейку и придушить, чтобы она, корчась в смертных муках, поняла, что наделала. Это желание жило помимо его воли и только усиливалось от ее слез, пугая его самого своей настойчивостью. Он боялся сорваться, боялся не выдержать и покалечить ее. Наверное, как и в каждом мужчине, в нем говорил инстинкт первобытного человека, охраняющего свое жилище и самку от посягательства другого самца. В нем словно что-то сломалось, какой-то отлаженный механизм дал сбой, выпустив на волю неведомые ему самому чудовищные желания.
Оксана слышала его торопливые шаги, но сил позвать и остановить его у нее не осталось. Боль была такой сильной, что в какой-то момент она отключилась, просто потеряла сознание. Очнулась от холода. Прислушалась к себе, схватки отступили. Оксана медленно поднялась и на подгибающихся ногах побрела к телефону.
— Мама, мне плохо, — еле выговорила она в телефонную трубку. — И страшно. Кажется, я рожаю.
— Как часты схватки? — деловито поинтересовалась мама.
— Где-то раз в полчаса, — подсчитала Оксана.
— Еще не скоро. Скорую вызывать не будем, я успею тебя отвезти сама. Не волнуйся, собирай потихоньку распашонки-пеленки, я скоро буду.
Оксана встретила ее в дверях с дорожной сумкой в руках. Анна Вячеславовна перехватила дочерину ношу:
 
— Машина у подъезда, вызывай лифт, а я пока закрою квартиру.
— Мам, дверь на защелке, просто хлопни, — подсказала Оксана, видя, как мать лихорадочно шарит в сумочке в поисках ключа. Лифт уже остановился на их этаже, приветливо распахнув двери. Оксана с улыбкой наблюдала за матерью. Было видно, что женщину колотит от волнения, хотя она усердно старается не показать этого.
— Смешно, но я волнуюсь, — заметив насмешливый взгляд дочери, призналась Анна Вячеславовна. Оксана не успела ничего ответить, ее лицо разом побледнело, губы скривило гримасой боли, на лбу выступила испарина. Она грузно оперлась на стену, переживая приступ. Анна Вячеславовна взглянула на часы, деловито отсчитывая время. Наконец лицо Оксаны стало обычным, и она, тяжело оттолкнувшись от стены, вошла в лифт.
— Пока идет все нормально, схватки кратковременные. Времени у нас вагон и маленькая тележка, — произнесла Анна Вячеславовна, успокаивая одновременно и себя и дочь.
На улице было тихо, так, как бывает только ночью, когда город берет временную передышку, чтобы с утра с новыми силами пробудиться к форсированному движению. Слышно было, как хрустела хрупкая наледь под ногами, как с крыши дома, звонко щелкнув, сорвалась сосулька и звучно разбилась о мерзлую землю, прорезав воздух тонким свистом. Слышно было, как в подвале хрипло и тягуче распевали коты, празднующие традиционные весенние свадьбы, на кронах деревьев возбужденно каркали вороны, разбуженные среди ночи непонятными шумами.
В машине схватки повторились еще два раза. Оксана только легко постанывала, но переживавшая за дочь Анна Вячеславовна гнала как бешеная. Она уже жалела, что не вызвала «скорую». Случись роды в дороге, специализированная помощь была б как нельзя кстати. Она бросала украдкой взгляд в зеркало, видела в глазах дочери скрытую боль, и ей было не по себе. Она крутила виражи на скорости под сто шестьдесят километров по городу и молила Бога только о том, чтобы по дороге не попался бдительный гаишник со своей полосатой палкой. Им повезло, они попали на зеленую улицу, и никто, кроме одинокого молчаливого месяца, господствующего среди светящихся звезд на беспредельном небе, не наблюдал за бешеной гонкой.
В больнице Оксану сразу проводили внутрь, а Анна Вячеславовна осталась в приемном покое оформлять документы, составлять опись вещей и расписываться на разных бланках.
Нянечка участливо утешала ее, видя дергающееся лицо, даже предложила посидеть в приемной после оформления всех формальностей, хотя это было с ее стороны грубейшим нарушением внутренней дисциплины. Анна Вячеславовна отказалась.
— Не тревожься, милая, все будет хорошо. Езжай потихонечку домой, вздремни, а утречком позвонишь.
Словоохотливая старушка с постаныванием и потешным кряхтением встала с массивной деревянной табуретки, покрытой белой краской, этакого деревенского раритета, неведомо как оказавшегося в городской больнице, и проводила ее до дверей.
— Коли захочешь вернуться, звякни в звоночек, — на прощание певуче посоветовала она и неспешно загремела железками, прилаживая металлический засов на место.
Анна Вячеславовна вышла на улицу, сошла со ступенек крыльца, взглядом отыскала машину и медленно побрела к ней. Силы ее оставили моментально, пережитый страх ударил по всему телу, сделав его непослушно-ватным. Женщине захотелось заплакать, так, как она плакала когда-то в детстве, безутешно и горько всхлипывая, громко захлебываясь слезами. Непонятная, странная судорога внезапно встряхнула ее тело, морозным ознобом пробежав по мышцам, страх поселился внутри неприятным холодком. Она не удержалась и тоненько всхлипнула, но уже через минуту нашла в себе силы, чтобы успокоиться. Все будет хорошо, и никак иначе. Просто не может быть плохо. Судьба не оставит ее одну, не отнимет у нее последнее, что осталось, — дочь. Судьба уже отняла у нее мужа, оставив вдовой в сорок пять лет. И вообще, она не имеет права думать о плохом. Слова и думы обладают своей душой и могут материализоваться, поэтому она должна улыбаться и ждать появления внука.