Тайный знак

Василич вмешался в эту историю по двум причинам: во-первых, надеялся, что женщина оценит его доброту и не будет кобениться особо, а во-вторых… После тяжелого ранения на фронте и ампутации голени он был комиссован из пограничных войск и определен Народным комиссариатом внутренних дел начальником поселкового совета, а поселок тот был при исправительно-трудовом лагере. К протезу он приспособился быстро. Хуже было другое: осколок, задевший мошонку, лишил его возможности иметь детей. Врачи, что смогли, сделали. Обещали, все обойдется. Обошлось. Бабы вроде не жаловались, но не беременели, а ему вдруг захотелось пацана, хоть ты тресни. Уже несколько лет он сожительствовал с Ниной – милой, тихой женщиной на поселении, до нее еще с двумя, но ни одна не забеременела. Когда он увидел Настину взбухшую молоком белоснежную грудь и припавшего к ней отощавшего младенца, понял сразу, что такую принял бы с потрохами и ребенка вырастил как своего. Понравилась она ему и красотой, и характером. А еще надеялся, что по гроб благодарна будет, если он этого мальчонку от смерти спасет. После ранения его потянуло к «чистеньким» барышням. Они, если что в постели не так, хай не поднимали, интеллигентно молчали. Не то что бывшие подруги. Раньше, до войны, когда служил в НКВД, путался с девками бедовыми, случалось, и шалавами уголовными не брезговал. Они отдавались за любую подачку, а то и без нее, ради удовольствия. Теперь дело другое. Сына хотелось, а как его получишь? Вот только так – с младенчества вырастить. Но женщина эта не простая, даже заговорить иногда боязно. Навел о ней справки. Узнал, что овдовела, что муж погиб на пожаре. Сидит за расхищение: книгу из музея умыкнула. Нашла что красть! Дуреха, одним словом. Решил, буду помогать. Мальца вытащит, он еще ого-го каким богатырем вырастет!
Василич и вправду сдержал свое слово. Привозил Мишку на фабрику каждые четыре часа, чтобы Настя кормила. Через пару месяцев мальчишку было не узнать: щечки круглые, попка пухленькая. В год с небольшим он затопал, а в полтора – заговорил. Рос шалуном, ни минуты не сидел на месте, прищемлял пальцы, набивал шишки. Василич в нем души не чаял. Когда Мишку пришлось отдать в ясли-сад, а заведение это было общим и для детей заключенных, и для тех, кто на вольных хлебах жил в поселке, весь персонал был в курсе – это Василича любимчик. За ребятней присматривали нянечки, а мамы допускались не каждый день. Называлось это пятидневкой. Миша очень быстро из жизнерадостного карапуза превратился в хитрого, расчетливого воришку. Жизнь сама учила: нянечки воровали у детей еду, а Миша воровал у них. Если кому и влетало, то только не ему. Он быстро усвоил законы лагерной жизни: есть свои и есть чужие. У чужих можно брать, своих лучше не трогать. Самым важным «своим» был Василич. Миша привязался к нему, как собачонка, которую подманивают сахарком. Именно сахарок и конфеты были поначалу основным оружием Василича. Он закармливал малыша дефицитными сладостями, брал с собой на рыбалку, дарил игрушки и потихоньку учил всякому.
Сам Василич был из беспризорников. Подростком сбежал из родной деревни, мечтая попасть в отряд Григория Котовского, о дерзких набегах которого ходили легенды. Пешком прошел пол-Украины, от Днепра до Черного моря. Если везло: на товарняках перебирался. Поймали, отправили в сиротский дом под Одессой. Документов никаких при нем не обнаружилось. Настоящие имя и фамилию называть он не захотел, чтобы не отправили назад в деревню. Представился отчеством – Василич. Прозвище Василич к нему прилипло, так и остался с ним. В приюте он пробыл недолго. Полуголодный паек, на котором держали сирот, и жестокие нравы, царившие среди бывших беспризорников, заставили воровать и драться до кровавых соплей. Однажды ночью один, без сообщников, чтобы ни с кем не делиться, открыл отмычкой замок в столовой и сожрал все что смог: буханку хлеба, большой кусок масла, луковицу и пару морковок. Там же его и вырвало, а потом рвало, не переставая, до самого утра. В лазарет не отправили, зато наказали голодным карцером. Когда выпустили, дружки устроили «темную». Чудом удалось вырваться из-под одеяла и дотянуться до табурета. Первый, кто полез к нему, получил по кумполу. За проломленный череп Василич получил срок. Освободился по амнистии после Февральской революции. Узнав, что его кумир, «Атаман ада» Гриша Котовский, выпущенный из тюрьмы, как говорили, самим Керенским, уже на полную катушку кутит в Одессе, отправился навстречу судьбе. Судьба, однако, и на этот раз его обманула: вместо того чтобы сколотить новый отряд лихих бойцов, Котовский записался добровольцем на румынский фронт «смывать кровью позор». Василич быстро сориентировался, что молоть языком в новой пролетарской действительности самое правильное и доходное дело. Сойдясь с революционерами, он стал агитатором, потом вступил в большевистскую партию и целиком посвятил себя классовой борьбе.
 
Маленького Мишу он учил нехитрым правилам выживания в государстве рабочих и крестьян:
– Запомни, пацан, ты должен стать своим в доску. Кто не с нами – тот против нас. Ты же не барчук сопливый. Ты наш, рабочая косточка, а барчуков мы били и бить будем. Раньше как было: у них все, а у нас ничего. Теперь наша власть пришла. Власть народная. Мы – сила! А в ком сила, у того и правда. Ты меня, малец, держись. Я тебя всему научу. Вижу, что злости в тебе маловато. Хитришь, шалишь, а драться ты слабак. Слабак и есть, – подзуживал он малыша, легонько укладывая на лопатки.
Мишка визжал, дубася по воздуху крохотными кулачками:
– Не слабак я! Сам слабак!
А Василич похохатывал, продолжая дразнить.
Письма от Таниной московской подруги приходили регулярно: в месяц по письму. Из них Настя узнавала о судьбе «свояка Мишки», который старается изо всех сил свою зазнобу Настёну с мальцом вернуть в семью, да не дают. Но недавно друг один вернулся и обещает, что поговорит с кем надо, чтобы родня согласилась. Скоро уже они встретятся. Из этих писем она понимала, что Михаил старается добиться пересмотра дела и есть надежда, что у него получится. Но главное – он жив, здоров, любит ее и ждет. А вот Мишка об отце и не спрашивал. Василич заменил ему и отца и мать. Ей хотелось приласкать сына, а тот отбивался отчаянно, смешно выпячивая губу и хмурясь: «Мужуки не цулуюца». Настя понимала, откуда ветер дует, и попросила Василича не забивать детские мозги всякими глупостями, а главное, не превращать ребенка в волчонка; она ему благодарна за все, но если так и дальше будет продолжаться, то запретит им встречаться. Он еле сдержался, чтобы не поставить зэчку на место, но вместо этого пришел на следующий день свататься с бутылкой водки и фунтиком липких конфет-подушечек для Миши.
Ясное дело, официально жениться на заключенной он не собирался: кому охота анкету портить? Но взять ее на полное содержание и усыновить Мишку – это, пожалуйста. То, что Мишка безотцовщина, подтверждалось письмом из Москвы. Письмо он ей покажет, а вот о том, что на днях вызывало его лагерное начальство и сообщило о бумаге, которая вот-вот должна прибыть из Москвы по делу Трепцовой, он ни словом, ни намеком. Кто-то наверху, видно, шибко хлопочет о пересмотре, и, похоже, она скоро освободится.
Сначала он с деланой скорбью сообщил Насте, что та уже четыре года как вдова: муж ее погиб на пожаре в Историческом музее в январе сорок первого. Он ждал, что Настя хотя бы всхлипнет, но она и бровью не повела. Бросила в пространство: «А что он делал в музее?» – и равнодушно отложила копию свидетельства о смерти. Тогда он пошел дальше и четко, без всяких там экивоков, изложил свои намерения.
– Хороший ты человек, Василич, – отвела глаза Настя. – Любая твое предложение приняла бы, но у Мишки есть отец, и я очень его люблю. А тот, который на пожаре погиб, к моему сыну никакого отношения не имеет. Мишкин отец скоро приедет за нами, вот увидишь. Я вас познакомлю и скажу, что без твоей помощи мы бы не выжили.
– Вон оно как… Значит, не в муже дело. Нагуляла, значит. А с чего это ты взяла, что кто-то приедет? Тебе же еще год сидеть. Кто позволит? Не муж он тебе. Не положено свиданий. Только родственники, и не в твоем случае. А может, он начальник большой? Ладно, чего уж там…