Во льдах (СИ)

— Но?
— Но местные жители болеют теми же болезнями, как и жители Подмосковья, и живут в целом примерно столько же. Почему?
— Потому что мы приезжаем лечиться, — ответил я. — Соблюдаем лечебный режим, диету, воду пьём по часам маленькими стаканчиками, гуляем, воздухом дышим, природой любуемся, вот как сейчас. А местные работают. Некоторые врачи, особенно западные, считают, что вынужденный труд свыше четырех часов в день не физиологичен. Мол, приматы, наши близкие родственники, шимпанзе, на добывание еды тратят три-четыре часа максимум. Остальное время идет на общение, воспитание детей и прочие непроизводственные нужды.
— И долго живут эти шимпанзе?
— В комфортных условиях до семидесяти лет. В дикой природе, конечно, меньше.
— Не работают обезьяны, вот и дикая природа. А человек работает, и потому комфортные условия, — генерал опять увел разговор в сторону.
— Если Алехин получил дар долгожительства, как же вышло, что он прожил всего пятьдесят три года? Не очень тянет на долгожителя, — не отставал я.
— Когда я занимался этим делом, Алехин был жив и здоров, никто не знал, сколько он проживёт, это первое.
— А есть и второе?
— Шахматист, чемпион мира Александр Александрович Алехин умер в одна тысяча девятьсот сорок шестом году. Но, может быть, какой-нибудь мистер Алекс Рохор в том же году прибыл в Северо-Американские Соединенные Штаты, Аргентину или даже Гонконг? Как знать, как знать… Во всяком случае, сил и средств на поиски молодильных яблок тогда не жалели.
— Но товарищ Сталин умер.
— А товарищ Каганович жив-живёхонек. Товарищ Молотов жив-живёхонек. Товарищ Маленков жив-живёхонек. А ведь работа у них была невероятно нервной, не то что у шимпанзе.
— Значит ли это, что молодильные яблоки существуют?
— Может, и не яблоки это вовсе, — закончил генерал, и мне показалось, что он сожалеет о том, что разболтался. — Я вот тоже не мальчик. Езжу сюда дважды в год, ноябрь и май, по три недели. И, как видишь, бодр и здоров, безо всяких чудес. Разве что Гора издали смотрит на меня. Мне пора, Михаил.
И он пошёл в санаторий бодрым шагом.
Не факт, что это тот самый Медведев. Генералы склонны к мистификациям не меньше, чем все остальные. Просто служба у них серьезная, не до мистификаций. А в отставке можно и поинтриговать Чижика.
Алехин в Кисловодске? В двадцать пятом? Такого у Котова я не читал. Хотя — почему нет? В двадцать пятом у советской власти претензий к Алехину не было, угар нэпа, отрыжки вольнодумства, его даже приглашали на знаменитый Московский турнир. Но он отказался, сославшись на дела. Какие дела? Может, искал молодильные яблоки?
А победил в том турнире Боголюбов. Впереди Ласкера, впереди Капабланки. А на следующий год Ефим Дмитриевич уехал в Германию. Уехал навсегда.
Вспомнилась эпиграмма на Корчного одного нашего гроссмейстера-остроумца:
Велик процент невозвращенцев
Средь шахматистов-отщепенцев
Что променяли красный флаг
На буржуазных всяких благ
Шахматы так на людей влияют? Или дело не в них?
И я тоже пошёл в санаторий.
Время к обеду.
Голодный шахматист — опасный шахматист.
  
Глава 18
 
17 ноября 1978 года, пятница
Жертвы дуэли
На завтрак пришло пополнение. Восемь корейцев. Из Корейской Народно-Демократической Республики. Об этом мне рассказал Анатолий Анатольевич. Вообще-то корейцы едут в Москву, на важную встречу, но решили подержать их здесь недельки три
— Будут отбирать из них космонавтов, так что решили, пусть сначала отдохнут, поправят здоровье.
Будущие космонавты организованно вошли, организованно подошли к столу (сдвинули три обычных столика), организованно что-то сказали хором (может «приятного аппетита», может, еще что-то), организованно сели, организованно позавтракали и организованно вышли.
— Серьезные ребята, — заметил генерал.
И в самом деле, издали — ребята. Шестой класс, не больше. Рост сто пятьдесят максимум. Космонавты вообще низкорослые, но наши все крепкие, атлеты. А эти щуплые какие-то, и весят килограммов по сорок, сорок пять. Конечно, подкормить их не мешает.
 
А после завтрака мы с генералом решили сходить на Малое Седло. Погода хорошая, ясно, даже немного потеплело. До плюса. Оно, может, и рановато, но Дмитрий Николаевич утверждал, что врачи — известные перестраховщики, и если он в свои годы чувствует в себе силы и влечение идти туда, где парят орлы, то и мне не мешает пройтись.
Я не возражал. Пять лет назад я поднимался туда почти запросто, главное — не спешить. А за это время я, надеюсь, стал и сильнее, и, главное, выносливее.
И мы пошли.
Генерал по случаю похода тоже надел скандинавский шерстяной спортивный костюм, только, похоже, тридцатилетней давности. Однако прилично сохранившийся.
Шли неторопливо. Любовались видами.
А у Красного Солнышка увидели группу экскурсантов, или просто отдыхающих, слушающих человека, одетого в гусарский костюм, скорее, опереточный, нежели настоящий.
— Местная достопримечательность, — сказал генерал. — Костюмированная лекция.
Мы остановились. Раз достопримечательность, нужно уделить внимание. Вдруг и будет что рассказать внукам.
— Всё внимание историков было сосредоточено на Лермонтове. Оно и понятно, великий поэт того заслуживает. Но мы ищем не величие и не поэзию. Присмотримся к Мартынову. Внимательно присмотримся, — говоривший даже приложил ладонь козырьком, изображая Илью Муромца с известной картины.
Ага! Гусар рассказывал историю дуэли Лермонтова, а остальные слушали, и слушали внимательно.
— Итак, Николай Соломонович Мартынов, — гусар сделал едва заметный упор на отчестве. — Представитель древнего дворянского рода, его предки приехали из Речи Посполитой служить нашим царям. Служили хорошо, при Иване Грозном вступили в опричнину, получили изрядные вотчины, да и деньгами тож. И далее не плошали. Отец нашего Мартынова носил чин статского советника, обращаться к нему следовало «Ваше высокородие». Коленька Мартынов рос мальчиком бойким и смышленым, писал стихи и баловался прозой, но стезёю своей избрал военную службу. Учился вместе с Лермонтовым в школе юнкеров, кончил её годом позже великого поэта, да он ведь был и годом моложе. Служил сначала в кавалергардском полку, потом добровольцем перевёлся на Кавказ, сражался, был ранен, награжден, опять ранен — и вышел в отставку в чине майора.
Гусар говорил ясно, неторопливо, с хорошей дикцией, чувствовалось, что с актерским ремеслом он знаком. Может быть, учился в каком-нибудь провинциальном театральном училище. Или даже столичном. Во всяком случае, вниманием публики он владел полностью.
Мы с генералом сели чуть поодаль на скамеечку. Послушаем, послушаем. Голос гусара разлетался окрест:
— Казалось бы, вполне обычная, даже достойная биография. Но возникают вопросы: а что его высокоблагородие делает на Кавказе после отставки? Почему не едет в столицы, или в свое поместье? Его бы приняли как героя, которым он, в общем-то, и был.
Если он хочет служить на Кавказе, то почему не продолжает службу? Раны его были не столь уж серьезными, и пожелай он вернуться в строй, препятствий не было никаких.
Нет. Не возвращается в строй Николай Соломонович. Живет себе в Пятигорске, вращается в кругах, на короткой ноге со многими влиятельными людьми.
И вот приезжает поручик Лермонтов. С Мартыновым они не друзья, близких друзей у Лермонтова не было, Михаил Юрьевич был человеком сложным. Не друзья, но давние приятели. Двадцать пять лет по тем временам возраст зрелый, тем более, что люди на войне мужают быстро. В меру пьют, в меру гуляют — но не так, как восемнадцатилетние корнеты. Степеннее.
И вдруг — стреляются. Как? Почему?
Никто ничего не может понять. То ли взревновали друг друга — к кому? То ли поссорились — из-за чего? Вроде бы — именно вроде бы, никакой ясности, — Лермонтов изводил старого приятеля злыми шутками, но над чем он мог шутить, Лермонтов? Мартышка — такое прозвище было у Мартынова с юнкерской школы, — обошел его в чине, и в обществе считался куда более достойным человеком, нежели поручик Лермонтов, покупающий у врачей справки о необходимости продолжить лечение, а не спешить в сражение. За Лермонтовым вообще тянется шлейф неприглядных историй…