Межесвет (СИ)

— Возьми. Только на меня не свети.
Она вручила ему лампу в форме свечи. Держаться можно было только за сам цилиндр, но стекло не нагревалось, и Шадрен мог свободно сжимать его в руке. Он поводил лампой туда-сюда, пятно света коснулось полуистлевшего платья, и старуха отпрянула, бормоча ругательства. Он это сделал не со зла и тотчас извинился:
— Я не хотел.
— Идем уж, — проворчала она.
Теперь она шла впереди, экзалтора окружало кольцо света, а со всех сторон на него наползала тьма. Шадрену доводилось иметь дело с искаженным пространством, и его ничуть не удивляло, что внутри храм был намного обширней, чем казалось снаружи. Он тревожился по другому поводу: его не спросили, зачем он пожаловал и что ищет.
— Сюда.
Экзалтору пришлось пригнуть голову, и они прошли под низкой аркой. Когда-то это могло быть жилой комнатой: в углу размещалась односпальная кровать, напротив стоял платяной шкаф, а рядом с ним — стол с письменными принадлежностями. Помещение пропахло сыростью и пылью. Шадрен подошел к столу и убедился, что чернила в баночке засохли, а бумага крошится в руках.
— Я буду неподалеку, если понадоблюсь.
С этими словами старуха откланялась. До Шадрена постепенно дошло: она приняла его за того вампира, что сидел на лестнице перед храмом. Видно, со зрением у нее было неважно, а вопроса, который мог его выдать, она просто не разобрала. Тем лучше. Но зачем она привела его сюда? Он еще раз посветил на кровать, стол, шкаф — ничего. Он двинулся в противоположный конец комнаты, утонувший во мраке. Шаг, второй, третий… лампа выпала из его руки, чудом не разбившись.
Его дыхание сбилось, тело парализовал страх. Шадрен крепко зажмурился и дал себе время успокоиться. Спустя несколько секунд он наклонился за лампой.
Девушка раскинулась в глубоком кресле и вполне могла сойти за мертвую, если бы не одно но — она дышала. На правой стороне шеи была глубокая рваная рана, платье на груди пропиталось кровью, руки были искусаны до самых локтей, но ее грудь продолжала равномерно вздыматься, как у спящей. При жизни (или после жизни, он не мог сказать точно) она была красавицей.
Шадрен понял, что должен делать. Изнутри поднялось возмущение: он не хотел ее трогать. Не лучше ли позвать старуху и сказать, что сегодня он желает полакомиться кем-то другим? Но часто ли вампиры меняют предпочтения? Шадрен опасался, что старуха начнет что-то подозревать, приглядываться к нему, задавать каверзные вопросы; а ведь он всего лишь человек, забредший в логово монстров, чтобы стать одним из них. Ремень для ружья не оттягивает плечо, у него при себе нет ни меча, ни кинжала. Не волк в овечьей шкуре, а безобидный барашек под личиной хищника: сорви покров — и стая мигом разорвет тебя в клочья. Он затравленно оглянулся.
Вампир обманул его. У экзалтора во рту не было удлиненных острых клыков, но не в этом заключалась главная проблема. Пустить кровь можно десятком разных способов, но чтобы ее испить, требуется жажда. Красная жажда. Проще говоря, Шадрен не обладал вампирским аппетитом.
— Не получается, милок?
Он вовремя вспомнил, что старуха не любит свет, и предусмотрительно спрятал руку с лампой за спину. Пронеслась шальная мысль: вот оно, оружие. Ударить ее по голове и убежать, стремглав носиться по залам, пока не свалишься от усталости, а затем отдать себя на растерзание монстрам, рыщущим во тьме.
— Она почти пустая, — с сожалением произнесла старуха. — А сколько молодой крови было, горячей, сладкой, как вино. И странно ведь. Красотки обычно горькие на вкус, а эта не такая. Ты будешь? Или позволишь мне? — Она чуть помолчала и продолжила извиняющимся тоном: — Только раз я испила ее, уж прости. Не смогла удержаться.
— Уйди, — прошептал Шадрен.
Старуха ушла тихо, без упрека. Красная жажда все не являлась, но экзалтор не мог отдать последние капли крови, оставшиеся в прекрасном юном теле, этой ужасной ведьме, скрывавшей свое лицо; он не мог позволить ей допить. Шадрен опустился на пол перед креслом, взял девушку за запястье, повернул ее руку ладонью вверх и накрыл ртом рану, в которой блестела кровь. Он уверял себя, что иного выхода нет, что он делает лишь то, за чем явился. Кровь была едва теплой и ничуть не сладкой — так ему показалось вначале. Спустя несколько секунд Шадрену захотелось впиться зубами в плоть, да так сильно, что он не смог удержаться, оставил руку жертвы и приник к левой, нетронутой стороне шеи. Он опомнился лишь тогда, когда кровь перестала течь.
 
Тело девушки сморщилось у него на глазах, кожа потемнела и обвисла, волосы упали на землю одним блеклым пучком. Не было стыда, не было отвращения, а в голове стучало: еще, еще. Он не насытился. Ему хотелось пить и заниматься любовью.
— И ты его не остановишь? — озабоченно спросила Децима. — Он идет к матери.
— Нет, — сказала Нона. — Она боится боли — и хочет ее.
— Как можно хотеть боли? — удивилась сестра.
— Смертные, — пожала плечами Нона. — Их не понять.
Они сидели на ступеньках перед Домом Скорби, но Шадрен, проходя мимо, не заметил их: превыше всего его интересовало удовлетворение своих потребностей. Децима проводила его взглядом. Нона перестала расчесывать рукой волосы, лежащие на плече, и поднялась на ноги. Шадрен перестал быть человеком — и тем самым избавил их от постыдной обязанности вести за ним слежку. В знак благодарности Нона подала руку вампиру, и он медленно и нежно приник к ее запястью. Маленький укус, две капельки крови — почти поцелуй.
— У меня была только Идрис.
— Я знаю.
Морвена стояла у раскрытого окна. Шадрен видел, как дрожит ее рука, сжимающая занавеску. Кровь отхлынула от ее лица, льняные кудри растрепал ветер. Самое страшное — неизвестность, и она не могла заставить себя обернуться и посмотреть ему в глаза: тому, кем он стал по ее воле.
— А теперь у меня будешь ты, — сказал он.
Морвена заплакала, закрыв лицо ладонями.
— Могу я войти?
— Я не знаю, — глухо отозвалась она. — Можешь ли?
— Но ты меня не пригласила. Я же вампир.
Она удивленно оглянулась. Шадрен стоял на пороге, опираясь плечом на дверной косяк и заложив ногу за ногу. На нем было то тряпье, что он выменял у собрата. На таких гадают в полумраке шатров — высоких, смуглых, широкоплечих, — а встречи с ними не сулят ничего хорошего. Он не стригся с того времени, как покинул Гильдию, и оказалось, что его волосы красиво вьются. Темный локон падал на один глаз, на лице играла слабая улыбка. Он лукавил. Не существовало той силы, что могла помешать ему войти.
Морвена зарделась, отерла лицо. Плакать уже не хотелось.
— Так как?
Что еще она могла ответить?
— Входи.
 ПЕСНЬ 5. Леди-смерть 
Эта каморка была такой крохотной, что в ней нельзя было выпрямиться во весь рост или вытянуть ноги. Низкий потолок, густо затянутый паутиной, нависал над головой подобно изощренной ловушке, в любой момент готовой ощетиниться стальными шипами и начать со скрежетом опускаться на голову несчастному, томившемуся в этой каменной клети. Сквозь прямоугольное отверстие с решеткой лился закатный свет, разделенный на ровные полосы. Окошко было единственной связью с внешним миром. Оно находилось чуть выше уровня земли, и в него подавали еду — как правило, бесхитростную: кусок вчерашнего хлеба, который уже не годился на стол господам, и кружку теплой воды. Как-то раз на подносе оказалось птичье ребрышко, когда-то, наверное, принадлежавшее воробью, таким маленьким оно было. Она сгрызла и косточку тоже, ибо та пахла мясом, а еще потому, что каждая трапеза могла стать последней.
Она пробыла здесь больше двух недель, тоскуя по внешнему миру. Ее чувства притупились, стали такими же ограниченными, как и ее жилище. Никто не заговаривал с ней. Запахи природы и людского пота, соловьиные трели и басистые голоса стражников долетали как будто издалека, видимое пространство состояло из четырех ровных отрезков, которые она, сгорбившись у окна, пыталась схватить юркими пальцами и затащить себе в камеру, чтобы та расширилась, обрела нормальные размеры, наполнилась чистым воздухом и солнечным светом. Но ее руки не сумели объять реальность, они так и остались бесполезными кусками плоти, не могущими вызволить ее отсюда. Она смирилась с тем, что придется с ними расстаться.