Ведьма по имени Любовь (СИ)
Нахалка зыркнула сквозь прилипшие к лицу черные пряди, вопросительно так. Смахнула каплю со щеки, улыбнулась уголком точеного рта.
— Да чо там, кто где живет, кого это колышет… Письмо-та вам. Любовь Андреевна Шеншина. Распишитесь вот тута.
— Не подходи! — взвизгнула я, и тут же вся запылала от стыда. Конечно, почтальонша шагнула ко мне вкрадчиво, как пантера, но это же не повод истерить! Мой вопль прозвучал тем более глупо, потому что останавливаться девица — красавица и не думала.
— Пуганая какая. Ничо, привыкнешь. Еще гонять меня будешь. — Ее лицо приблизилось к моему. — Не хочешь — не расписывайся, кто тебя неволит…
Я загляделась на ее четко очерченные губы, на трепещущие крылья носа и пропустила момент. Девка впилась в мой рот, цепко обхватила плечи. Провела жадными пальцами вдоль позвоночника до «кошкиной ямочки» над ягодицами, мягко нажала, пальцы заходили кругами, гладя, вдавливаясь, разливая тепло. Язык властно раздвинул губы, скользнул мне в рот, заметался. Руки уже тискали мои бедра и ноги, будто выдавливая сок. Вообще-то, лесбийские опыты для меня закончились в пятом классе средней школы, когда мы с Юлькой «играли в секс». Я как-то обхожусь без экспериментов, тем более, желающие особи сильного пола в очередь выстроились. Однако почтальонша меня пробила, легко и насквозь, как тяжелое рыцарское копье пробивает самодельную кольчугу деревенского ополченца. Я задохнулась в ее поцелуе, по-детски засопела носом, ухватилась за мокрые плечи, обняла, прижалась, сперва пугливо, и сразу- жадно Воля исчезла, как никогда и не было. Я изгибалась, медленно вращая попой то из стороны в сторону то сверху вниз, меня не покидало ощущение, будто я собственным телом рисую что-то очень важное, то ли льва, то ли птицу, вот только дорисуй, взгяни на неведому зверюшку — и станешь счастливой навсегда. Клитор вспыхнул как облитый маслом, между ног стало мокро. Дикая девка жадно, словно хотела откусить, втянула мои губы, отпустила, облизала, по-змеиному быстро покрыла поцелуями лоб, глаза, вырез расстегнутой блузки, руки, и отскочила. Прижала палец к губам, и прошипела страшным, как в плохом кино, шепотом:
— Только никому, Люб, нам нельзя. Я тебя потом научу, как надо, чтобы Бабка не бесилась. Варя меня зовут, найдемся.
И кинулась прочь из кухни.
— Варька, плащ возьми в сенях, там же Воробьиная!!!
Не знаю, кто это крикнул. Кроме меня в кухне никого не было, но чтобы такое крикнула я? Не может быть.
— Херня, проскочу!
Хрипло каркнула скрипучая дверь. Хрр, хлоп! Все. Шатаясь, я добрела до сеней и выглянула наружу. Лило как из ведра. Ветвистые молнии бесились над горизонтом. В их синеватом свете на мертвой и пустой деревенской улочке был ясно виден каждый ухаб. Варя исчезла.
ЛЮБА. Глава 3. Осторожно, не уколись!
Я без сил опустилась на порог, уставилась в темный угол сеней, и долго, может с полчаса, бездумно слушала дождь. Сдается, ночная гостья меня искалечила. Я ощущала тело как клубящийся под кожей туман, неподвластный мне космос. Все, вроде бы, на месте — вот нос, щеки, шея, до сих пор задорно торчащие соски, крупно вздрагивающий живот, мои любимые ноги… Но все это уже подменили. Даже запах медленно просыхающих в промежности треников — чужой. Тянущий, терпкий, манящий, но… я его чую впервые! А уж что-что, но собственное тело я по нюху как-никак отличу от чего угодно! Не знаю, как во время течки пахнут суки диких собак динго, но подозреваю, что именно так, как воняла я, сидя на пороге логова сумасшедшей тетки. Вот же блин! Не знаешь ты себя, Любочка, совсем ты terra incognita и tabula rasa в одном флаконе! Так завестись от поцелуя приблудной девки — это нечто совсем — пресовсем новенькое. Но хуже другое. Во мне — три невидимые дыры. Одна — в темени, вторая — вместо сердца, третья заменила мой бутон наслаждений. В дыры с тошнотворным тихим свистом всасывается сквозняк, холодная пустота ночи. Чертова Воробьиная ночь! Чертова Варька! Убила бы кажись!
Я не из тех, кто по-овечьи покорно мирится с неприятными ощущениями. Когда мне плохо, я объявляю войну. Действую! Даже сейчас, в полудохлой деревне, в странном пустом доме, перед кривящимся ликом Воробьиной ночи, можно что-то сделать! Кстати, у меня же есть заказное письмо. Оно точно отвлечет от черных дыр, неожиданных оргазмов и лишних вопросов!
Не забыв запереть дверь на крючок, замок, и засов, я отправилась в комнату. Ноутбук обиженно молчал в спящем режиме, мол, погрузилась ты хозяйка в мракобесие и средневековье, не хочу я с тобой работать. Ну и не надо, не больно и хотелось! Не до тебя. Осторожно, словно он мог укусить, я распечатала конверт, достала, сложенный лист бумаги, развернула…
«В чулане — тумбочка. На нижней полке — завернутое в лопух кольцо. Осторожно, не уколись. Что бы ты не решила — не отдавай. А впрочем, выбор за тобою, если не надо, то не парься…»
Ни нормальных объяснений, ни подписи… Чушь какая! И лексикончик у них гопнический — «не парься»!
Я могла ворчать сколько угодно, но делала это, разумеется, параллельно, на ходу. Чулан, тумбочка, нижняя полка. Лопух свежий, как только что сорванный. Вот оно!
Из темного дерева, окованное тонюсеньким серебристым узором — во все стороны торчат листья, крылья, когти. Не уколоться сложно, автор заказного письма не зря предупреждал. Я покачала ладонью, взвешивая кольцо, посмотрела сквозь него на свет в коридоре. Решительно надела, и не укололась! Сразу ударило — это мне! Мне! Черных дыр в теле как не бывало. Удивление от варькиных шалостей испарилось, все правильно она сделала, умница. Запах только что кончившей суки снова был моим, родным. У меня нет никакого выбора, я никому не отдам мой колючий подарок.
— Не париться? — спросила я темноту за окном, заворачиваясь в черные теткины простыни. — Нет уж, я лучше попарюсь.-
И ухнула в бездонный, непобедимый сон.
ЛЮБА. Глава 4. Два шофера
Утро не позволило долго валяться, уж слишком оно было умытое, сверкающее, солнечное.
Даже убогая Ащериха в радостном сиянии вернувшегося во всей славе своей солнца, казалась почти пригодным для жизни местом. Хотелось петь, двигаться, лететь куда-то. Легкомысленно размахивая сумкой, я побежала к лысому грязному «пятачку», который неудачно притворялся автобусной остановкой. Солнце этим утром сияло явно лично для меня — автобус появился сразу, как по взмаху волшебной палочки. Вместе с несколькими равнодушными тетками мы уселись на продавленные сиденья. Плюясь черным дымом, со скрипом и хрустом, ПАЗик повез нас к новым победам. Прощай, Ащериха, разлука будет без печали! Продавать теткин дом я уж лучше буду через доверенное лицо, а фильмов ужасов мне и в Интернете хватит, в реале — это перебор. Сказать, что дорога от Ащерихи до обитаемого мира кошмарна — это не сказать ничего. Нас швыряло на ухабах, как горошины в погремушке. Чуть ли не при каждой встряске водила оборачивался, скалил кривые зубы, и отпускал визгливую чушь в стиле: «Не ссыте, бабы, все уедем!» Или: «Спокойно Маша, я Дубровский! Мы едем к морю отдыхать!» Маленькие глазки каждый раз, как бы невзначай, останавливались именно на мне. Четвертый размер груди, это вам не хухры-мухры! И сейчас не понимаю, как я сдерживалась, чтобы не скорчить рожу в ответ на «смотрины». Того гляди слюной захлебнется, мачо недоделанное! Мысленно я умоляла судьбу, космос, богов, кого угодно, чтобы автобус приехал побыстрее и, видимо, перестаралась. Раздался железный лязг и ПАЗик встал, как гвоздем прибитый. Водила выбрался наружу, оббежал автобус по часовой стрелке, потом — против часовой, и объявил, что дальше не едем. Поломка безнадежна. Он будет ждать трактор, и возвращаться на буксире.
Больше всего меня поразила реакция теток. Они дружно встали, обвешались чудовщными сумками, и побрели гуськом по тропке через поля. Ни слова. Ни намека на хоть какое-то чувство на оплывших лицах. Минута, и мы остались вдвоем — беспомощно озирающаяся я, и кривозубый водила.