Флот решает всё (СИ)
Гр-р-рах! Гр-р-рах! — снова ударили орудия, и сразу закричал сигнальщик:
— Адмирал приказывает прекратить огонь!
Ледьюк поднял к глазам апризматический бинокль — две длинные медные трубки с гуттаперчевыми наглазниками. Да, всё верно — до берега головным шлюпкам осталось не больше полутора кабельтовых, дальше стрелять опасно.
— Задробить стрельбу! Банить стволы!
Орудия поползли, возвращаясь в диаметральную плоскость, а номера прислуги уже изготовились с длинными, снабжёнными проволочными щётками, банниками — надо было удались с нарезов пороховой нагар и медь, сорванную с направляющих поясков снарядов. После этого стволы снова развернутся в сторону берега, но стрелять, скорее всего, уже не придётся — разве что, салютовать флагу Третьей Республики, когда он взовьётся над развалинами этой жалкой крепостцы. А если там и остался кто-то живой — штыки у легионеров острые, они знают своё дело и не привыкли отступать.
— Вперёд! Вперёд! Помните о Камероне!
* * *
— Пли! — гаркнул Осадчий, и «морской пластун» всем телом налёг на обтянутую кожей загогулину приклада, наводя «Гочкис» на цель — ближайший к берегу барказ. Правая рука лежала на приводной рукояти, игравшей, заодно, роль своеобразного спускового крючка — стоит её крутануть, хитрый механизм дошлёт патрон в ствол, взводя одновременно ударник, тот сорвётся со стопора и, ударив по капсюлю, произведёт первый выстрел. А если продолжить вращать рукоять — револьверная пушка выдаст очередь, и будет стрелять, выбрасывая стреляные гильзы на песок. Матвей уже стоял, держа наготове обойму, набитую жёлтыми, с тёмно-серыми носиками, унитарами. Справа, за сложенным из мешков с песком и обкатанных морем валунов траверзом, оглушительно грохнула скорострелка, и между шлюпками вырос фонтан пены пополам с песком — мелководье здесь тянулось на верных две сотни шагов от кромки воды. Наводчик «Гочкиса» зло сощурился и крутанул приводную ручку. Очередь протарахтела, на песок посыпались выброшенные из окошка экстракции гильзы. Матвей увидел, как фонтанчики — жиденькие, куда им до поднятого семидесятипятимиллиметровой гранатой! — пробежали по воде, образовав дорожку, уткнувшуюся в барказ. Он инстинктивно сжался, ожидая вспышки, клубов дыма, разлетающихся тел, обломков досок, но вместо этого заметил только, как повалились на дно шлюпки два или три солдата, как полетели за борт высокие, с прикреплёнными вуалями, кепи, как разлетелось красным облачком плечо сидящего на корме офицера, в которого угодила тридцатисемимиллиметровая чугунная болванка — «ядро», как называл Остелецкий называл снаряды, лишённые разрывного заряда. Впрочем, хоть бы и был — толку от слабенькой навески чёрного пороха немного, такая граната давала очень мало осколков, порой только вышибая днище.
Всё это тоже объяснил Остелецкий — когда они минувшей ночью готовили позицию для «береговой батареи». И теперь Матвей ясно видел, что несмотря на довольно жалкое действие, оказываемое снарядами «Гочкиса», усилия их не пропали даром. Две шлюпки уже были разбиты снарядами скорострелок, ещё две, изрешеченные очередями митральез, беспомощно дрейфовали по ветру, и из них выпрыгивали люди и, по грудь в воде, подняв над головами винтовки, брели к берегу.
Он вдруг поймал себя на мысли, что ему не страшно — вот нисколечко! И неважно, что от орудийного грохота закладывает уши, что выстроилась в версте с небольшим от берега линия боевых кораблей под чужими флагами, пушки которых так и норовят перемешать их с землёй. Неважно даже то, что на берег вот-вот хлынут, уставив перед собой изогнутые на манер ятаганов штыки солдаты Иностранного Легиона — отъявленные головорезы, не приученные давать и просить пощады. Зато это настоящая жизнь — и в ней нет места отцу, должности которого приходилось стыдиться, широкому ремню в его ручищах, кондуиту, гимназическому надзирателю с его вечными придирками, и даже студенту-народовольцу Аристарху, непринуждённо рассуждающему о свободе, революции, угнетении и прочих материях оставшихся далеко-далеко за тремя… нет, даже четырьмя морями…
Ладонь наводчика — тяжёлая, жёсткая, как подмёточная кожа — больно хлопнула его по плечу.
— Патроны! Патроны подавай, раззява, тудыть тебя растудыть, в бога душу, в селезёнку, ржавым якорем через…
И спустил на зазевавшегося Матвея длинное, грохочущее, как горный обвал, матерное ругательство. Опомнившийся гимназист кинулся заталкивать обойму в бронзовые лапки приёмника. Затолкал, нажал на верхний унитар, тот подался вниз со звонким щелчком. Матвей едва успех отскочить — «Гочкис» разразился новой очередью, и от борта следующей шлюпки — на этот раз восьмивёсельного вельбота с одинаково заострёнными носовой и кормовой оконечностями — полетели щепки. А скорострелки уже добивали катер — пробитый осколками паровой котёл плевался во все стороны струйками пара и матрос на корме торопливо орудовал топором, обрубая буксир, на котором тянулась за катером целая гирлянда набитых людьми шлюпок.
Вот особенно удачно нацеленный снаряд угодил точно в мидель катера, взрыв разломил посудину пополам, матрос с топором полетел в воду — а наводчики уже перенесли огонь на шлюпки, откуда им отвечала заполошная винтовочная трескотня — легионеры опомнились от внезапного огневого налёта и давали отпор. Два барказа даже повернули на батарею — догрести, высадиться, переколоть дерзких, посмевших оказать сопротивление…
И догребут. И высадятся. Легионеры — они такие…
* * *
В свой бинокль стоящий на мостике Ледьюк наблюдал, как вставали водяные столбы между шлюпками; он видел, как запарил, а потом взорвался катер, как люди выпрыгивали из в воду и брели к берегу. Чёртовы русские оказались хитрее, чем ожидал адмирал Ольри: продольный огонь митральез с замаскированной береговой батареи (и где только они взяли орудия, неужели с затопленного «Пэнгвэна»?) подчистую выкосил первые ряды легионеров. Но их было много, слишком много, и наводчики не успевали разворачивать митральезы, заряжающие не успевали заполнять патронные короба — и вот уже первые преодолели пенную полосу прибоя и, выставив вперёд штыки, бросились в атаку. Батарейцы не приняли предложенного боя — отхлынули и, спотыкаясь на песке, кинулись в отступ.
Капитан разглядел, как высокий легионер — уж не тот ли, Фанфан-Тюльпан? — догнал русского; тот, чувствуя за спиной настигающего врага, повернулся, взмахнул перехваченной за ствол винтовкой — и повалился на спину от удара в грудь. Легионер заученным движением выдернул штык, сделал шаг назад… и сам покатился на песок, получив пулю из револьвера от другого русского. Тот сделал ещё несколько выстрелов по подбегающим солдатам, подхватил раненого товарища и потащил, сгибаясь под тяжестью недвижного тела — а навстречу ему из-за песчаной гряды уже щёлкали ружейные выстрелы, а подстреленный 'Фанфан-Тюльпан (или это всё же кто-то другой?) пополз назад, мучительно извиваясь всем телом, словно полураздавленный червяки.
Беглецы один за другим скрывались из виду, стрельба становилась всё чаще, скашивая вырвавшихся вперёд, и офицеры уже свистели в свои свистки, отзывая чересчур увлёкшихся назад чтобы, перестроившись, повторить атаку по всем правилам.
Позади с уткнувшихся в песок шлюпок по наскоро прилаженным дощатым сходням уже выкатывали две митральезы на высоких, тонких колёсах. В каждую впряглось по дюжине легионеров, и они с уханьем, увязая в песке, прокатили свои орудия десятка на два шагов, развернули и направили в сторону русских. Наводчики, спрятавшиеся за высокими щитками, припали к прицельным планкам, положили ладони на приводные рукояти. Офицер взмахнул саблей, и в винтовочный перестук вплелось тарахтенье — не гулкое, размеренное, как у «Гочкисов», а рассыпчатое, торопливое « Р-р-рах — р-р-рах»! Пехотные митральезы, в отличие от флотских, имели по двадцать пять стволов винтовочного калибра в неподвижной связке под общим кожухом, и выбрасывали в сторону неприятеля настоящий ураган свинца — так что русским, укрывшимся за песчаной грядой, приходилось, надо полагать, несладко.