Девяностые
– И в чем проблема? Накрась его с одним глазом как-нибудь, с палкой вместо носа!
– А очки?
– А-а, фигня очки! Он сколько бабок дает?
– Обещал полтора лимона…
– Ты что, Лёха, крась! – Пикулин взвился. – Или сведи меня, уж я не расстроюсь.
– Не-ет, он хочет, чтобы у картины мой почерк был. Но – в стиле Модильяни. Такая вот головожопость… Ну, давайте опрокинем скорей!
Выпили. Сергей спросил про вчерашнее сообщение Алексея о покупке дома.
– Да какой дом! По пьяни… так… В этой норе и сдохнем.
Роман Сенчин, оторвавшись от записи чего-то в блокнотике, с серьезным видом пообещал:
– Вот портрет этот сделаешь, окончательно прославишься – заказы рекой потекут. Купишь через годик что-нибудь… дворец вроде музея. Комнат эдак в тридцать. Хватит для сносной жизни?
– Тридцать? Тридцать, думаю, хватит…
На следующее утро, умываясь ледяной водой, морщась от боли в висках, Сергей поклялся себе, что сейчас немедленно уйдет, сделает необходимые дела, а вечером вернется в деревню; если промедлить, поплыть по течению, то можно отсюда еще долго не вырваться.
Ребята спали кто где попадал вчера. Сергей оделся, защелкнул за собой замок, не дожидаясь лифта, по лестнице побежал вниз.
Первым делом направился к Кудрину.
– Ну, очень рад, – выслушав его впечатления, сказал тот и пожелал: – Удачно работать, места-то там замечательные. Приноси картины, когда сделаешь, поглядим, может, и возьму – хе-хе – поностальгировать.
Сергей был неприятно удивлен, как спокойно и равнодушно отнесся к рассказу о его родных местах Кудрин; не задавал вопросов, не поинтересовался о знакомых, о переменах в деревне. «Наверно, вот так отпадает прошлое, навсегда, и растворяется, – размышлял по пути в старую часть Минусинска. – Я ведь тоже о своей родине не вспоминаю почти. Осталось там где-то, и бог с ним…»
Он зашел к Олегу Девятову (вчера вечером, прощаясь, Олег предложил посмотреть свои «поделки», выполненные липкой лентой)… Девятов жил в двухэтажном, барачного типа доме из черного бруса, зажатом между двух заводов на окраине города. Дом был гнилой, крыша текла, доски пола гнулись, скрипели. Можно было подумать, что квартира Девятова необитаема, лишь в закутке за печкой, где было более-менее тепло, не так сыро, куда не добирался сквозняк, находилось у Олега нечто похожее на кабинет и стояла на ящиках из-под газировки сетка железной кровати – лежанка.
И тем большую выразительность в такой обстановке приобретали работы Олега. Лента давала интересные и неожиданные цветовые эффекты, она переливалась, меняла оттенки, настроение картины. Посмотришь под одним углом – ягоды на натюрморте перезрелые, сморщенные, свинцовые; под другим – нежно-желтые, сочные.
– Ух ты! – вырвалось у Сергея, когда хозяин поставил на шаткий, кое-как стянутый проволокой стул очередную работу.
Это был пейзаж – «Страна Чумия», – сделанный из обрезков, из мелких, как бы случайных кусочков, но в итоге получилась потрясающая композиция… Холодные осенние скалы нависли над темно-синей, почти черной рекой. Сухие травы гнутся по ветру; они на переднем плане, их стебли словно бы режут картину… И на крошечной площадке земли между рекой и скалами стоят три чума, в каких живут на пленэре минусинские художники. Ветер пытается повалить их, сорвать войлок, а они держатся, не сдаются… Всё – скалы, волны, тучи, травы, жилища – кренится в одну сторону, толкаемое ветром, и лишь одинокая птица борется с ветром, летит навстречу ему. Но вот-вот она перевернется, сдастся ветру, и он понесет ее прочь…
Девятов слушал восхищенные слова товарища и грустно усмехался, видимо, вспоминая, как собирал деньги, трясся сначала над каждым сантиметром этой ленты, а потом так быстро и глупо истратил ее.
Сергей и не заметил, что просидел у Девятова больше двух часов, и теперь, если ехать в деревню, не получалось сделать многое из запланированного. Скорее пошел в художественную школу за вещами.
Попал как раз в перерыв между занятиями; в учительской сидели преподавательницы, пили чай. Из мужчин здесь теперь никто не работает, хотя когда-то преподавателями были и Лёша Пашин, и Олег Девятов, и Юрик Пикулин…
– О, кто пожаловал! – встретили Сергея. – Присаживайся, как раз к чайку.
– С удовольствием…
Спрашивали, как устроился, о людях, о доме; вопросы женщин были практичнее, чем у друзей, и Сергей незаметно разговорился, поведал планы перебраться в деревню насовсем. Подмывало и о Наде рассказать, но сдержался; когда вчера о ней упомянул, стало как-то неловко, стыдновато за свои слова «и женщина намечается». Промолчал.
– Извините, на автобус пора! – спохватился, когда узнал, что уже третий час. – Собраться еще надо… Спасибо.
В натюрмортном фонде – узкой комнате с двумя рядами набитых всякой всячиной стеллажей – хранились его пожитки… Сергей взял мольберт-этюдник, в котором оставались кисти и полувыдавленные тюбики; отыскал свой второй свитер, прожженный в нескольких местах сигаретой и искрами костра. Прихватил кой-какую посуду (служащую натурой для натюрмортов) – нужно же вернуть Филипьеву его кастрюлю, тарелку.
…Проходя мимо гастронома по пути к автовокзалу, вспомнил о яблоках для Надиных ребятишек. Надо было бы в «Кооператоре» взять, там они дешевле и красивее, но «Кооператор» остался далеко позади, за протокой… До окончания перерыва в магазине оставалось минут десять. Сергей присел на оградку, отделяющую тротуар от проезжей части, закурил. Чувствовал тяжесть, усталость, опустошенность. Его избушка сейчас представлялась сказочно уютной и тихой, надежной и словно бы оберегающей, защищающей от напрасных разговоров, походов, суеты, пустой траты времени и тщетного ожидания чего-то важного и полезного. А там он, кажется, будет знать, что ему делать, как правильно жить, и он радовался этому настроению, торопил время, гнал, гнал вперед минуты.
Нет никаких следов позавчерашнего снегопада, совсем январской вьюги. Погода солнечная, улицы почти просохли, лишь кое-где большие лужи будут стоять еще долго, до мая. На газонах нежная шерстка травы, в огородах натягивают на каркасы теплиц целлофан, вскапывают грядки, сооружают парники… В Минусинске и его ближайших окрестностях климат, за редким исключением внезапной стихии, мягкий, и посадками начинают заниматься с середины апреля… И Сергей, зараженный оживанием природы, растущей, кажется, на глазах травой, купил у сидящей возле дверей гастронома старушки по пакетику семян редиски, морковки, лука-батуна, стакан зубцов чеснока.
Глава четвертая
Все было благополучно, в избушку забраться вроде как не пытались; забытая ножовка так и лежала на крыльце у порога. Сергей включил плитку, растопил печь, лег, растянулся на кровати…
Надиным ребятам он купил по килограмму яблок «Голден», а Наде лимонов к чаю. Но к ним решил сходить позже, часов в девять, чтобы взять заодно молока; съестных припасов у него не было, кроме картошки, гречневой крупы и полбуханки чёрствого хлеба. С деньгами тоже дела обстояли не очень-то.
Заварил чай, долго сидел за изучением рисунков и начатых картин. Перерыв в работе, смена на пару дней обстановки пошли на пользу. Теперь Сергей яснее видел недостатки, упущения и, главное, казалось, понимал, как их исправить, что именно необходимо добавить, убрать… Завтра утром пораньше пойдет дописывать пейзаж; солнце как раз будет слева, там где нужно: от построек лягут длинные тени, на прошлогодней траве еще изморось, земля скована ночным дыханием зимы, но какие-то два-три часа – и она опять оживет, разомлеет на солнце… И нужно торопиться, последние дни такие, скоро вовсю полезет трава, прилетят скворцы, деревья нальются соком, подернутся зеленоватой пылью набухающих почек; скоро закончится переход от зимы к весне, начнется новый период и будут новые пейзажи… А «Молочница», вторая начатая вещь, уже почти что готова. Сейчас он новыми глазами смотрел на нее и радовался удаче; оставалось выписать кое-какие детали, и будет отлично.