Девяностые

Кисти, краски, багет, подрамники… Сергей вытаскивал гвозди из старых ящиков, просил взаймы у друзей тюбики, бродил по лесопилке в поисках штакетин, разживался холстом, снимая по ночам афиши-растяжки, копил неделями деньги на кисточку… Ни на одной работе он не мог удержаться, не мог кормить семью, и жена прогнала его, даже не требуя алиментов на сына.
В маленьком Минусинске с десяток их, подобных Сергею; ходят грязные и заросшие, их путают с алкашами, и зачастую эти слова используют как синонимы – алкаш и художник. Все они когда-то были женаты, все теперь обитают в каких-то норах, углах, комнатушках, и все, кажется, ежедневно упорно творят. После запоя, когда больше не у кого занимать на водку, они борются с похмельем, создавая самые причудливые, ювелирные рисунки; они бегают по учреждениям, магазинам, офисам, предлагая свои услуги; за гроши продают картины, над которыми корпели месяцами, первому встречному, чтобы купить водки и китайской лапши; они по нескольку лет готовятся к персональной выставке, а за неделю до нее пропивают работы… Над ними посмеиваются, издеваются, их обманывают, гонят с порога, как заразных больных, но у них есть своя жизнь, свой мир, мало в чем схожий с миром других. А они этого, кажется, не особенно замечают…
Сергей проснулся бодрым, каким-то очищенным, будто в детстве. Удержал себя, чтоб не соскочить с кровати, полежал, наслаждаясь покоем и тишиной, прелестью пробуждения у себя дома, а не где-нибудь в чужой квартире на полу после пьянки или в вечно сумрачной, похожей на задвинутый ящик стола комнате общежития… В незавешенное окно, выходящее на огород, лился яркий свет, в спальне было тепло и приятно. Слышалось возбужденное чириканье-перебранка сидящих на ветках черемухи воробьев.
Умывался Сергей довольно оригинальным, но единственно возможным сейчас здесь способом – набирал в рот воды и тонкой струйкой лил в ладони. Вчера он нашел в бане худой таз, залепил дыру замазкой, а умывальника нигде не обнаружил, пришлось использовать вместо него собственный рот… Плитка была включена всю ночь и не дала избе слишком выстыть; Сергей разогрел кашу, приготовил чай.
За завтраком он изучал два вчерашних рисунка: печку и натюрмортик с кружкой, кастрюлей и куском хлеба на столе; остался ими доволен, вырвал из альбома, положил в пустую до того папку.
– Начало есть…
На рисунках в правом нижнем углу стояло: «4 апреля 95 г. М. Коя». Две первые работы на новом месте…
Пришел Филипьев, справился:
– Ну, как ночевалось?
– Отлично! – улыбнулся Сергей. – Чаю выпьете?
Сосед снял шапку, затоптался в пороге, не зная, разуться или нет, искал глазами половую тряпку.
– Да проходите так, все равно грязно пока.
– А это для чего принесли? – кивнул Филипьев на штакетины.
– Так… подрамники буду делать.
– Эт что такое?
Сергею не хотелось распространяться, что он художник, объяснять, что такое подрамники; соврал:
– Типа стеллажа такое…
– У, понятно.
Пили чай, Филипьев жаловался, что весна запоздала, коров надо на выпас пускать, а снег еще не сошел как следует, и сена уж мало совсем осталось.
– Я это… Сергей, вам, кстати, молочка не надо? У меня дешево, если взять по деревне, пять тыщ за банку, – предложил он как бы между прочим. – В основном по шесть дерут…
– Вчера уже договорился, спасибо. Приходила женщина.
Филипьев насторожился, даже, показалось, помрачнел.
– Какая женщина?
– М… Такая, лет за тридцать, живет через дорогу, слева там…
– У, Надька-вдова! – сморщился Филипьев, раздраженно глотнул чаю. – Уже успела навязать… Молоко у ей, прямо скажу, не ахти: водой разбавлят. Нигде она не работает, детские деньги – и чего там – копейки, а двое их, детей-то. У ей и так три семьи берут, сколько это молока-то надо! Ясно – водичка.
Сергею как-то неуютно стало от такой речи соседа, от его обиды, что клиента перехватили, «дешевой» цены; он поспешил сменить тему:
– Василий, я вот узнать хотел, когда картошку у вас садят?
– У-у, до этого далеко еще, почитай, месяца полтора. В середине мая так, а на полях и того позже быват – как соберутся, распашут.
  
– Ясно. А у вас пару мешков нельзя бы купить, на еду, семена?
– Чего ж нельзя… Этого добра хватат, картошка, слава богу, родится. Осенью сдал двадцать кулей, свиньям мелкую варим, лишняя есть.
– Я бы хотел посадить…
– Давай, давай, как же…
Филипьев сидел нахохлившись, явно расстроенный. Последние слова произнес энергично, но ничего конкретного не добавил, а Сергею самому уточнять, торопить его было неловко, хотя картошку готов был купить хоть сейчас.
– Ну, спасибо за чаёк, пойду. Работа счас с каждым днем, как на веретено мотается. Что не сделашь сёдни, так потом до зимы вся колом пойдет… Эх, ладно, бывайте.
Сосед ушел недовольный.
Многие штакетины оказались совсем трухлявыми, пришлось пустить их на дрова. Из годных Сергей сколотил четыре подрамника, покоробленный кусок ДВП распилил на уголки, укрепил ими стыки. Получилось два больших подрамника – приблизительно метр на метр – и два поменьше… На плитке варился грунт.
Сергей наскоро перекурил, принялся натягивать холст на первый подрамник. Эта работа всегда радостно его волновала, была как бы разгоном перед созданием картины. Бывало, Сергей пробовал использовать чужие подрамники, холсты, прогрунтованные другими руками, и картины не шли. А здесь, когда все делаешь сам: пилишь эти грязные палки, вбиваешь непослушные, гнущиеся гвозди, готовишь грунт по собственному рецепту – каждая мелочь становится дорогой, близкой, твоей и потом подсказывает, помогает выразить в красках задуманное.
Выставив миску с грунтом в сенки остывать, Сергей, пока наступил перерыв, решил наладить дверь в туалете. Доска, на которой держались шарниры, сгнила, и дверь отвалилась. Выбрав доску понадежней, Сергей примерил ее, обпилил и, оторвав гнилушку, прибил на место. Затем занялся шарнирами. Работа стала двигаться медленно, для Сергея это было непривычное дело. Пришлось пару раз передвигать шарниры, пока наконец дверь не села как надо.
– Вот та-ак, – удовлетворенно выдохнул он, несколько раз закрыв и открыв дверь, проверяя свою работу.
Возвращаясь в избу, срезал мешающую ветку черемухи, что росла возле летней кухни; откинул с дороги осколок кирпича.
Грунт остыл. Сергей зачерпывал ладонью из миски напоминающую холодец жижу, размазывал ее по полотну, затирая в нем мелкие дырочки, приглаживая ворсинки. Готовые холсты составлял вдоль стены на кухне – пускай просыхают.
Часов у него нет, да они и не нужны. Какая разница, сколько времени точно? Никуда не надо спешить, торопиться. Он никуда не опаздывает. Начнет темнеть – сходит за молоком. Завтра побывает в магазине, хлеб почти кончился. Конечно, картошка бы не мешала – если зайдет с Филипьевым еще о ней разговор, предложит купить сейчас. У него есть подпол в избушке, спустит туда.
Сварил суп «Славянский» из двух пакетиков, с аппетитом пообедал и отправился выбирать тему для будущей картины. Точнее, выбрал еще вчера (как часто случается, сразу, с первого взгляда и неожиданно, зато накрепко), когда шагал от автобусной остановки, а сегодня подумывал сделать несколько набросков этого места.
Огороды пусты, лишь кое-где сереют кучки иссохшей ботвы; ряды изгородей, дальние похожи на спички. Слева и справа постройки, темные, сливающиеся по цвету с землей, словно собранные не из дерева, а из спрессованной почвы; шифер с лепешками лишайника, почти черные доски заборов. Всё старо, ненадежно, временно, и лишь земля, кормящая, держащая и требующая взамен каждодневного труда и заботы, внимания, будет всегда, она – самое главное, центр для живущих на ней людей… И посреди поля стоит человек, он смотрит на землю. Может, пришел по делу, а может, просто попроведать, поговорить после долгой зимы, морозов, сна. Скоро зажжет он ботву, потащит сюда навоз, потом вскопает, зарядит ее семенами и клубнями. И даст земля плоды, пропитание работавшему на ней…