Ни конному, ни пешему... (СИ)
Старый с мальчишкой хоронились в тени деревьев. Лешачок тихонько хихикал, зажимая рот ладонью.
Пакость мелкая. Ну, погоди у меня, подумала Яга и …всхрапнула. Ни дать ни взять немощная бабулечка, обуза семьи. Снежники скалились, подходили ближе, окружали…
— Ах вы, злыдни бессовестные!
Клюка взлетела в воздух и с размаху треснула по башке самого наглого. Волк вздрогнул и совсем по-человечески всхлипнул. В черных глазах гасло безумие. Взгляд прояснился. Зверь удивлённо заозирался, и…упал на спину, подставляя живот. Остальные отскочили, поджали хвосты, покаянно опустили лобастые морды, кто-то виновато заскулил. Раздав ещё парочку затрещин и тычков, ведьма злобно глянула в сторону леса.
— Выходи, раз пришел, гостем будешь, — в ритуальном приветствии звучала угроза.
Тощий мальчишка вышел из тени деревьев. Всклокоченные длинные волосы, на лице и тонких руках засохшая кровь, в стылых глазах шальная сила дикого леса.
— Ах, ты ж…
Яга беспомощно попятилась. От внезапно накатившей слабости подкосились колени, голова закружилась, в глазах потемнело. Ветер наотмашь ударил по щекам, не давая вдохнуть-выдохнуть, под ногами задрожала земля — оживая, зашевелились корни, силясь прорваться к свету, схватить, скрутить старую ведьму. С хрустом слетели сорванные печати заклятий, открывая дорогу, руша защиту…
Лешачок нарочито неспешно приближался к старухе, ступая босыми грязными ногами по первому снегу. Легко перешагнул невидимую границу защитного круга, с наглой ухмылкой провел пальцами по воротному столбу, стирая вырезанные охранные знаки. Довольно зажмурился. Снежники замерли. Мгновенно стих ветер в ветвях старых сосен.
Во двор из избы выскочил Никифор с большой деревянной ложкой в руке. Замер как вкопанный. Очухался. Схватил поварешку двумя руками и, втянув голову в плечи, струхнув от собственной храбрости, кинулся к воротам на выручку хозяйке.
— Я тебе сейчас, пакость лесная!
Хрясь! Ложка огрела мальчишку по лбу, добавляя к кровавым разводам крупинки горячей перловой каши.
Ведьма опомнилась, переложила клюку в левую руку, правой вцепилась в горло опасного гостя. Крепко. Без жалости. Или эта тварь очеловечится, или таких бед наворотить может…
Волки сторонились и не вмешивались. Зимние духи закон границы чтили свято. Хозяева обязаны сами договориться. Справятся, не впервой.
— Ты, гаденыш лесной, совсем вежество забыл?! Память прошлую вместе с листвой сбросил?! — прошипела Яга.
Узловатые старушечьи пальцы держали мелкого пакостника железным хватом. Сила земли текла через ведьму, смешиваясь с человеческой горячей кровью. Выцветшие от старости глаза налились зеленью. Лешак хрипел, беспомощно царапая руку на своем горле, брыкался, пытался ударить бабку ногой в колено. Яга крепче стиснула худую детскую шею. Из серых глаз потекли слезы. Обычные, соленые. Старуха резко разжала ладонь. Мальчик осел на землю как пустой мешок. Подтянул к животу острые колени и закрыл голову руками. Худое голое тельце тряслось от слез. Ведьма молча постояла над ребенком, затем, опустившись рядом на землю, скинула ветхий, траченный молью тулуп, накрыла лесного хозяина, примиряюще погладила по голове. Всхлипы прекратились, нелюдь затих.
— Ну все, все. Повоевали — и хватит. Пошли в дом. Мы тебя в баньке попарим, кашу с хлебом поешь, молока выпьешь. А то, ишь, крови хлебнул и колобродишь…Горе ты моё лесное…
*****
Потрескивала лучина, огонек отбрасывал причудливые тени на темное морщинистое лицо Яги. Кривая игла плясала в ловких пальцах, выводя на ткани сложный узор. До утра нужно вышить ворот рубахи, сплести пояс, шубу укоротить. Шуба непростая, шерстью на две стороны, скроена из пепельных волчьих шкур. Малец примерил и утоп в ней, а как ему зимой без теплой одежи?
Спит. Умаялся, бедолага. Банник его в семи водах отмывал. Лешак, труханувши, начал было чудить: веники оживлять, бревна трясти, веточки-листочки на лавках проращивать. Ясное дело — лес жара и огня не выносит. Банник растерялся. Хорошо, его жена сообразила: выгнала муженька на двор и давай мальчонку успокаивать, песни колыбельные петь, копну спутанную гребнем чесать. Тот и притих, бояться перестал.
Вымытый и вычесанный, наряженный в чистую рубаху и штаны с запасов Никифора, накормленный кашей и ржаным хлебом, напоенный молоком с медом мальчишка уснул на лавке, завернувшись в ту самую волчью шубу. С виду обычный сопляк не старше десяти вёсен, костлявый, как щепка, бледный, с серыми, зимними, глазами. Весной они расцветут синевой теплого неба, летом — лесной зеленью, осенью нальются золотом. Яга грустно вздохнула, вспоминая ушедшего лесовика. Обещал не бросать одну, обещал помочь найти …Эх. Ну, хоть одно обещание старый пень сдержал — одиночество в этой глухомани ей долго не светит.
Игла рисовала на ткани узор-оберег. Исколотые пальцы ныли. Капли колдовской крови вплетали в вязь символов охранные заговоры. Первое время без них никак, иначе одичает пацан, а ему лес беречь, границу сторожить, с людьми хоть и нечасто, да встречаться. Силушки у него немеряно. Если бы прошлой ночью, да по первому снегу он свою свору к людям вывел, страшно представить, сколько жизней загубили бы снежники. Они первые дни после спячки не в себе, бешеные с голодухи. Зря что ли домовик муку изводил, хлебы пек, кашу варил в огромном казане, ещё от матушки доставшимся. Маслом сдобрил. От человечьей еды волки трезвели, унимались. К ночи в чащу ушли миром. Мать-волчица виновато глаза отводила, обещала трепку задать и Старому, и детишкам. Каждый из которых с хорошего теленка будет. Яга для виду бурчала, брови хмурила, потом потрепала старую подругу по белоснежному загривку.
— Иди уж. Нешто я не понимаю. Лес вам голову задурил…
Никифор тоже уморился за день. Старательный он, хозяйство исправно ведёт. Вон кружка узвара дымится на столе — нелюдь принес, заботится. А что болтлив да суетлив не в меру, — так молод домовик, первую сотню не разменял ещё.
— Бабушка, — послышалось с лавки.
Мальчик сел, закутавшись в волчий мех. Глаза сонные, румянец на щеках. Румянец — это хорошо!
— Чего тебе?
— Завтра я тебе должок старый отдам…
— Спи, горе луковое. Тебе сон приснился. Спи…
Лешачок свернулся калачиком, зарылся в шубу и тут же засопел.
Глава вторая
Беглянка
Не было в их лесу этой заимки. Не было и все! Уж ей-то своих земель не знать?!
Батюшка охотник был знатный. И дочку младшую с собой часто брал, хоть и бурчал, негоже, мол, шляхтинке по лесным буеракам шастать да белые ручки поводьями мозолить. Кто ее, дуру такую, замуж возьмет?! Бурчать-то бурчал, но когда дура неполных четырнадцати лет сполевала волчицу в драной летней шкуре, — прослезился от умиления. А по возвращению домой приказал открыть бочонок вина. Два дня в поместье гуляли — был бы повод. А гости у пана воеводы завсегда найдутся…
Девочка отогнала непрошеные воспоминания. Шмыгнула. Вытерла нос рукавом. Устало прислонилась к дереву, разглядывая невесть откуда взявшуюся развалюху. Халупа халупой! Стены покосились, дверь держится на честном слове, порог в землю врос, на крыше — высохшая трава клочьями висит, остатки ограды торчат, как гнилые зубы. Никому-то ты больше не нужна. Бросили тебя хозяева. Вот и стоишь тут неприкаянная, обреченно ждёшь, когда зимние бури проломят стены, обрушат крышу, сорвут ветхие ставни…
Она горько заплакала. Целый день по лесу бродила насупившись, то ли из упрямства, то ли от ужаса содеянного. А теперь, поди ж ты, — развалюху пожалела! Или не в развалюхе дело?! Она ведь теперь тоже никому не нужна, идти ей некуда и не к кому. А значит…она дома?! Мысль была ослепительно-яркой, тревожной и…правильной?! Даже слезы высохли. Девочка глянула вокруг, недоверчиво оценивая свои теперешние владения.
Странное место. Странное и …тревожное. Вроде бы безлюдное и заброшенное. Но зудящее чувство не отпускало. Казалось, чужие глаза смотрят за тобой в оба. В шелесте ветвей мерещились перешептывания, в густом подлеске — смутные силуэты. А присмотришься - прислушаешься, — ничего. Сухие ветки, да ветер шумит в кронах.