Глиномесы (СИ)

— М-м-м… — тянул Добрынин в ответ, не поднимая глаз.
— У тебя точно все хорошо?
— М-м… — отвечал как можно утвердительнее.
— Папа…
— М?
— А можно я сделаю татуировку?
— М… Что? — очнулся вдруг Илья. В эту секунду он почти воспроизвел в памяти запах Сереги, наклонившегося, чтобы показать все свои (прелестные изгибы, — произносил в мыслях) последние эскизы, но ленивая сумеречная мечта разлетелась пылью перед отцовским менторством. — Зоря, а до совершеннолетия ты подождать не хочешь?
— М-м-м… — передразнила Зоряна отца. — Нет? Ну папа, я не хочу ничего большого! Пожалуйста. И восемнадцать мне уже через полгода, но тату набивать лучше в тогда, когда кожа меньше потеет, то есть никак не в июле… Пожа-а-а-алуйста!
— И что же ты хочешь сделать?..
— Птичку… На плече! Или на лопатке. Синицу. В цвете. И я накопила денег… почти. Ну, давай? Будет здорово!
— Ну если ты найдешь мастера… — уклончиво занудел Илья.
— Уже нашла!
— Который не испугается твоего сурового отца…
— Я уверена, что ему хватит наглости.
— И при этом окажется достаточно талантлив…
— Ты удивишься!
— Все равно не соглашусь, пока ты не придешь ко мне с готовым эскизом и всеми явками-паролями. До тех пор не обсуждается, — Добрынин важно огладил бороду, а потом уткнулся в кружку.
— Ладно-ладно… — уступила Зоряна, продолжая хитро улыбаться. — Стоило того, чтобы расшевелить тебя хотя бы… Ты же устал, папа. Иди ложись… Завтра, сам говоришь, рано вставать не надо, отдохнешь… А там, на свежую голову…
—…Ты продолжишь меня мучить. Я понял, — ухмыльнулся Добрыня. — Ну тогда доброй ночи, доча.
В свете фонаря за окном крупными хлопьями валил снег. Добрынин, укутавшись в теплое одеяло, лениво листал новостную ленту вместо пересчета каких-нибудь овец — надеялся заскучать, чтобы уснуть поскорее да покрепче. Мелькали неинтересные ночные новости. Мелькали фотографии каких-то людей. И тень дерева, выхватываемого фарами проезжающих во дворе машин, мелькала на стене. Тоска стискивала крепче. Илья нашел страничку Сереги, стал изучать ее внимательнее (хотя куда там — он помнил ее содержимое едва ли не наизусть). Вдруг напротив категории «мои сообщения» высветилась непрошеная и нежданная единица, гласящая о новом письме.
«Я тоже не сплю. Хотите, пожелаю сладких снов?»
Это был Зайцев. В следующее же мгновение пискнуло уведомление с тем, что вдогонку он прислал оранжевое сердечко и не очень симпатичного зайца из набора стикеров со зверями. Илья замешкался. Ему стало одновременно приятно, волнительно и очень некомфортно.
«Неожиданно, — ответил он. А следующим сообщением добавил: — Тебе тоже доброй ночи, Сергей».
Тут же пришло словно заготовленное заранее сообщение с набором глупых смайликов из сердечек и изображения поцелуя:
«Сладких снов! Пусть вам приснюсь я».
Илья вздохнул и вышел из сети. Пожелание оказалось на деле настолько же пугающим, насколько и актуальным — потому что Добрынин был не против. Не против — когда хотелось кричать: «Не трогай! Не говори со мной! Уйди!» — и умолять: «Прошу, оставь эти глупые пошлости, мы ведь с самого начала могли взять больше…» Но в конце концов закрыться глухим «нет».
«Утро вечера мудренее», — подумал Илья и прикрыл глаза. Он уснул, перебирая в голове прошлое и возможное будущее. И никто ему не приснился.
Следующую консультацию Серега встретил уже здоровым лицом, бодрым духом и полным сил на новые пакости мозгом. Перед преподавателем Зайцев вел себя как положено и даже больше: не спорил, не нарывался, не глупил, не устраивал показательных выступлений — и еще сотни таких «не», которые Добрынин обычно мог применить к этому студенту, сегодня соблюдены не были. Только спокойное и кроткое поведение чуть ли не отличника, вежливые улыбки и даже взгляд в пол. Казалось, что Серый волновался.
Сегодня его работа состояла уже из черновиков чертежей и описаний проделанных шагов в работе, полной теоретической части, которая ожидала незначительных поправок, карты материалов… Но в кипе бумаг на этот раз Илье Александровичу не пришлось искать, где именно Серый оставил валентинку, когда последний распрощался со своим дипломным руководителем и поспешил удалиться. Она красовалась на самом видном месте и была обведена оранжевым текстовыделителем несколько раз, не иначе. И это выглядело бы почти безвкусно рядом с тем же самым оранжевым картоном, который Зайцев использовал в своей работе, если бы не аккуратная черная рамка по краю. На этот раз на фото, приклеенном чуть под углом относительно тела открытки, красовался напряженный Серегин живот. Знал бы Илья Александрович, как старался студент! Не ел два дня, сушился, а перед самим моментом два часа потратил на то, чтобы качать пресс. Хотел добиться рельефа. Фон был серый, какой-то неочевидный, зато контуры тела читались хорошо. Как и край нижнего белья — вызывающие алые боксеры были слегка спущены вниз, оголяя темную дорожку волос. На углах фотографии вновь осели птицы. Внизу черной гелевой ручкой было приписано трепетное «Я уж заждался, мой богатырь!» (Такой слащавой надписи Серый даже сам от себя не ожидал!) Но вопреки всем разумным доводам видно было, с какой любовью выводилась каждая буковка.
Илья полдня проходил чуть не красный — ведь впервые фотографию увидел на кафедре, где был не один. И слава богу, что никто не заметил! Но отныне мысль «А что же дальше?» пугала невероятно. Добрынин не знал, на что рассчитывал Серега, но сам увидел на провокационном фото все, что только мог. Каждую мелкую родинку, каждую полутень, подчеркнувшую выпуклые вены, каждый волосок… А все, что нельзя было увидеть — Илья представлял. Юное горячее тело на бумаге было почти осязаемо в воображении. Оно поразительно пахло, было сильным и упругим на ощупь, и весьма отзывчивым. Но Добрынин запретил себе его. Даже в фантазии. С трудом и болью он закрыл свои соблазны глубоко внутри. И огромным усилием направил свою ярость, свою злобу, рожденную из самозапрета, из ощущения недосягаемости и невозможности такого влечения — назад к Сереге.
Ярко-белым засветился экран телефона при входе в соцсеть. Добрынин вздохнул. Он еще чувствовал внутри себя колебание, противоречие, сопротивление собственному решению — но отступать не собирался. Знал, что иначе не выдержит. А тогда — коту под хвост все его старания, все обещания самому себе — больше никогда…
«Перестань», — написал он Зайцеву в чате. Ни приветов, ни вопросов.
«Что?» — ответил тут же Серега, словно все это время ждал хоть какой-нибудь реакции.
«Подбрасывать свои фотографии. Я не хочу ничего, пойми ты. И сейчас пытаюсь строить отношения. Я занят. К тому же то, что ты делаешь, выглядит просто вульгарно. Тебе самому не мерзко предлагать себя таким образом?» — отчеканил Добрынин, стараясь, чтобы ответ его выглядел как можно грубее. Хотя на сердце стало уже совсем тяжело.
Повисла тишина. Серега не отвечал минут пять или семь, но несколько раз начинал печатать. Наконец булькнуло:
«Еще более вульгарно, чем поступать так убого, как ты? Я думал, пасть так низко уже невозможно. Занят? Удачи! Надеюсь, твой мудак тебя выдержит».
И Серега вышел из сети. А Илья — остался один. Он тяжело вздохнул, потом выдохнул, снова вздохнул… Да, конечно, Зайцев оказался по-своему прав. Никто Добрынина не мог выдержать. Он сам — не мог. Потому дорога к телу была закрыта и другим. Только с этим дурным избалованным мальчишкой его по-прежнему связывало больше, чем неправильная и постыдная интимная близость. Оставались учебные отношения, которые теперь находились под угрозой из-за личных. Оставалась у Добрынина приязнь, которую он не мог вместить ни в какие рамки, потому что между преподавателем и студентом любовь и дружба немыслимы. А еще — темные секреты и ложь, которыми они оба могли друг друга уничтожить… И страшно было теперь как никогда. И вина давила. И стыдно стало до тошноты.
========== Глава 7 ==========