Игра в смерть (СИ)

Элли захихикала, довольная собой.
— Боже, Кит… Разве не скукотища, а?
Наша Пангея была готова. Я рассматривал ее — все континенты, собранные воедино.
— Просто поразительно, — сказал я. — Вот считаешь всю жизнь земную твердь устойчивой и неизменной, а потом вдруг узнаешь о чем-нибудь таком.
— И впрямь поразительно, мистер Уотсон.
— Так или иначе, у нас все готово.
— Хвала небесам! То-то Доббс обрадуется, а?
Элли начала запихивать свои учебники обратно в рюкзак.
— Ты никогда не мечтал, чтобы это поскорее кончилось?
— Чего?
— «Чего?» Чтобы кончились школа, учебники, домашка… И началась нормальная жизнь. Чтобы своими глазами увидеть этот мир!
— Мечтал, наверное.
Элли расплылась в улыбке.
— Эта маленькая шалунья еще тут? — крикнул дед из гостиной.
— Да! — тут же отозвалась Элли. — До сих пор тут!
— Готов спорить, сводит моего внука с ума и вьет из него веревки?
— Ага! Сбивает с праведного пути и все такое прочее!
— Ха-ха-ха! Славная девчушка. Маленькая озорница…
Хихикнув, Элли скроила лукавую гримасу.
— Впрочем, я серьезно, — заметила она. — Все это такая муть, такая тоска…
Встала, закинула на плечо лямку рюкзака.
— Значит, увидимся утром? — спросила она.
— Да, до завтра.
Элли уронила голову и застыла с безвольно опущенными руками, изображая умственно отсталую. Неторопливо кивая, она принялась медленно и монотонно повторять:
— До завтра… Завтра… Завтра…
Она уже направлялась к двери, как вдруг из-за стены прихожей до нас донеслись грохот падения и исполненный ужаса мамин возглас.
— Папа! — кричала она. — О, папа, папочка!
  
Шесть
 
Он пластом лежал на полу с вывернутой головой, откинутой на диван. Лицо совсем серое, неподвижный взгляд устремлен в пустоту. Мама стояла рядом на коленях.
— Папочка, — шептала она. — Все хорошо, папа. Не беспокойся. С тобою все будет хорошо…
Отец прижимал к уху телефонную трубку:
— Ну же! — бормотал он. — Давайте, отвечайте!
Увидел меня на пороге гостиной и вскинул руку, чтобы успокоить:
— Все хорошо, сынок. Дедушка поправится, все будет нормально… Ну, отвечайте!
Я повернулся к стоявшей рядом Элли.
— Кит! — всхлипнула она.
— Возьмите трубку… — твердил отец. — Да ответьте же, наконец!
Элли не сводила с деда распахнутых глаз. Слезы бегут по щекам — в точности как в тот день, когда она, загородив собою солнце, глядела вниз, в темноту нашего логова.
  
Семь
 
Той ночью меня навестил Светлячок. Вызванный отцом врач успел уйти. Деда уложили на кровать; я и сам давно улегся. В мое окошко заглянула луна. Потом кто-то вымарал ее с неба черным маркером, повалил снег… Я старался уснуть, но все никак не получалось, — и я просто лежал, наблюдая, как на подоконник ложатся пушистые снежинки.
Мимолетный проблеск в самом краешке глаза. Слабое мерцание с переливами, как у шелковой портьеры. У меня перехватило дыхание.
— Кто здесь? — шепнул я.
Ничего. А потом — опять. Едва заметный трепет. И опять ничего. Прикрыв глаза, я увидел бегущего прочь мальчика, чья кожа отблескивала, отражая свет фонарей в глубине подземного туннеля.
— Вон он! — крикнул я. — Сюда! За ним!
И сам сорвался на бег по бесконечным туннелям и переходам, все дальше углубляясь в толшу породы. Вновь и вновь упускал беглеца из виду, но затем замечал опять: тот мелькал впереди, чтобы тут же пропасть в темноте. Я бежал за ним, терял его, находил и опять терял — русоволосого мальчонку в шортах и ботинках. Летел, не разбирая пути, сквозь бескрайнюю тьму, хотя давно уже не видел, за кем гонюсь. Но время от времени Светлячок снова мелькал впереди, не позволяя остановиться.
— Вон он! Вон он!
Мальчик стоял вполоборота ко мне, наблюдая. Наши взгляды встретились. Я хватал воздух ртом, пытаясь отдышаться. Мне стало ясно — Светлячок не просто бежит: он поджидал меня, чтобы привести куда-то. Вот он опять сорвался во тьму, глубокую, бесконечную. Кроме отблесков на его коже я не видел ни зги, а слышал только грохот собственного пульса, сопение и топот. Мы бежали уже сто… нет — тысячу, миллион лет. В глубинах, в самых недрах земли, потайным, никому не ведомым тропам. Один бегун указывал дорогу, второй старался не отставать, а повсюду вокруг — непроглядная чернота. Наконец бежавший впереди мальчишка в шортах блеснул в последний раз, и вокруг меня сомкнулась тьма. Где я оказался? Глубоко под землей, в полном одиночестве. Вытянув перед собой руки, я медленно, на цыпочках двинулся вперед, нащупывая выход. Под ногами — твердый пол, вокруг — только темнота, ничего больше. Потом мои рыщущие во тьме пальцы наткнулись на кого-то. Рядом стоял человек, и я робко коснулся его плеч, его ледяных щек, его распахнутых глаз.
 
— Деда, — прошептал я, но ответа не услыхал. Он был неподвижен и тверд. Как мертвый. — Деда…
Придвинувшись вплотную, я обхватил его руками, заключил в объятия:
— Деда! Все хорошо, деда. Не сомневайся, все будет хорошо…
Я крепко вцепился и не отпускал его — часами, миллионами лет, — пока наконец мы не услыхали далекие шаги, не увидели вдали мечущиеся по стенам туннеля огни фонарей. Люди спустились во тьму, чтобы найти нас. Заслышав их голоса, дед вздохнул, покачал головой.
— Явились-таки… — усмехнулся он. — Теперь мы с тобой в полном порядке, внучек. Вот и наше спасение.
Проснулся я на рассвете. Подоконник накрыт толстым снежным покрывалом, мимо окна плывут огромные снежинки.
— Деда… — прошептал я.
И, с прижатым к стене ухом, услышал, какдед кряхтит, ворочаясь в постели, а затем — его хрипловатый, хрупкий от слабости голос:
 
 
Бывал я молод, и в расцвете си-и-ил…
 
 
  
Восемь
 
Снег. Ни малейшего дуновения ветерка. С белесого низкого неба валили нескончаемые хлопья; они засыпали дворы и улицы, толстым слоем улеглись на крышах и выстлали пустырь пушистым ковром. Появились снеговики: глаза из угольков, носы из морковок, выложенные камешками улыбки. Ледяные накаты на улицах вытянулись, сделались шире. Мамы и папы пробегали по заснеженным мостовым, волоча за собой радостно визжавшую малышню — на санках, на пластиковых подносах и даже на мусорных пакетах.
Каждое утро, просыпаясь, мы заставали новенький, с иголочки, слой сверкающего снежного покрывала. Это было просто чудо — первым перемахнуть через изгородь, чтобы оставить в снегу свежие следы. Здорово было вместе с Элли плестись по этой девственной белизне в школу, слышать, как ее звонкий смех тает в неподвижном, застывшем над подушками сугробов воздухе. Мы лепили снежки и слушали, как те глухо ударяются о столбы изгороди и стены домов; мы со смехом запускали их в товарищей, которые, как и мы, стекались к школе. Снежки были повсюду — они взмывали в утреннюю дымку над головами и мягко шлепались обратно.
По привычке ярко одетая, окруженная взбитыми ею вихрями, Элли протанцевала по снежному ковру поближе, ухватила меня за руку и потянула в сторону, заставила вместе с нею потерять равновесие. Мы вместе рухнули в снег, отпечатав в нем свои силуэты с раскинутыми в стороны руками и ногами. Запрокинули лица и, открыв рты, жадно ловили языками падавшие и медленно таявшие на них снежинки. Посмеялись друг над другом и вскочили, чтобы продолжить танец. Наши озябшие руки кололо, и щеки кололо, и внутри, в сердце, тоже кололо — простой и чистой радостью.
Даже Доббс не остался равнодушным, поддавшись той же радости. Отложил на «как-нибудь потом» свой рассказ про Пангею и поведал нам о ледниковом периоде — той эпохе, когда с севера надвигались огромные ледники, ровнявшие все на своем пути, собирая долины в складки высоченных гор. Он рассказал о наших предках, которые кочевали на юг, спасаясь от усиления холодов, пока мир вокруг застывал во льду. «Мир, слепящий своей белизной, — сказал он. — Ледяной мир».