Великая оружейница. Рождение Меча (СИ)

– А отчего ты не осталась в рудокопах? – Свобода вонзила зубы в свой кусок пирога.
– Хотелось чего-то большего. – Смилина облизала пальцы, поглядывая на остатки угощения и размышляя, наверно, о том, не съесть ли ещё ломтик. – Плохих работ не бывает, моя ненаглядная, но ковалем мне быть милее.
Свобода, видя её раздумья над пирогом, с улыбкой подвинула к ней остатки.
– Кушай. Это всё – тебе, труженица моя.
– Ладно, кусочек на завтра оставлю, – усмехнулась Смилина.
Она принесла из погреба запотевший кувшин молока, налила две кружки – себе и Свободе.
Княжна, навалившись грудью на стол и положив подбородок на сцепленные замком пальцы, подумала вслух:
– Вот отчего так получается: кто-то спину от зари до зари гнёт, бьётся, трудится не покладая рук, а всё никак из бедности не выкарабкается… А кто-то начнёт с малого, а там глядишь – и развернётся. В чём тут закавыка?
Смилина осушила кружку, слизнула с губ белые капли и с довольным урчанием прищурила синие глаза.
– Трудиться по-разному можно, козочка. С умом и без ума. С любовью – и без неё, лишь бы «отмаяться». Учиться и расти в мастерстве – и махнуть на всё рукой, «авось и так сойдёт». Жить сегодняшним днём – и думать о будущем. Иметь страсть к какому-то делу – и ничего особенно не любить. Мечтать и идти к мечте – и мечтать, сидя на печи. Ну и удача – тоже не последнее дело.
Так они беседовали, пока совсем не стемнело. Сад шелестел, роняя листву, в печи догорали малиновым жаром угольки, а масляная плошка освещала две пары соединённых рук на столе. Её свет мерцал в двух парах глаз, связанных ниточкой нежного взора.
– Тебя дома не хватятся, милая? – встав и кинув взгляд в тёмное окно, спросила Смилина. – Поздно уж.
– Мне случается допоздна кататься, дома к этому привыкли, – ответила Свобода.
А между тем Бурушка был в стойле, а сама его хозяйка где-то пропадала – как тут не сложить два и два? Её вполне могли хватиться. Разве только конюхов попросить как-нибудь прикрыть… «Авось, выкручусь», – беспечно решила про себя княжна.
– Ты не подумай, что я тебя гоню, ягодка! Просто не хочу, чтоб у тебя дома были неприятности, – молвила женщина-кошка.
– Мне к неприятностям не привыкать! – рассмеялась Свобода, повисая у неё на шее и протягивая губы для поцелуя. И шепнула томно и жарко, исступлённо: – Лада моя, единственная, родимая, душа моя… Люблю тебя, не могу тобою надышаться!
Брови Смилины растроганно дрогнули, в кошачьих глазах мерцала нежность.
– Пташка-горлинка моя, звёздочка ясная, – сорвалось с её приближающихся губ.
Они обменивались ласковыми прозвищами, изобретая всё новые и новые. Обнимались и не могли разомкнуть рук, словно утратили способность существовать вне этих объятий. Целовались и не могли насытиться поцелуями.
– Я хочу остаться у тебя, – прошептала девушка в сладком бреду этого затянувшегося прощания. – Быть твоей. Возьми меня, лада…
Мягкий смешок тепло мурлыкнул ей в ухо.
– А не торопишься ли ты, лучик мой светлый? Может, подождём хотя бы до помолвки?
Нежное упоение, ворковавшее в груди у Свободы, съёжилось в комочек, словно прихваченное мертвящим дыханием мороза. Она закрыла ладонями вспыхнувшие щёки, ощутив себя распутницей под укоризненным взором этих чистых очей…
– Ну, ну… – Руки Смилины крепко обняли её. – Не обижайся. Ты желанна мне, горлинка. Ты сама порой не осознаёшь, какой огонь во мне распаляешь. Но ежели мы сейчас бездумно предадимся страсти, может нечаянно получиться… дитя. А ты ещё в круг Лалады не введена.
– Что за круг Лалады? – сгорая от мучительной стыдливости, подняла глаза Свобода. Никакой укоризны в очах Смилины не было, только искорка ласковой усмешки, за обманчивой лёгкостью которой пряталось настоящее, глубинное пламя.
– Обряд такой, – пояснила женщина-кошка, успокоительно чмокая девушку в носик. – Чтобы ты наполнилась светом Лалады. Только тогда наши детушки родятся с полной Лаладиной силой, а не с четвертушкой или осьмушкой.
– Ладно, – обуздывая себя и стряхивая жгучие объятия смущения, улыбнулась Свобода. – Ты в этих делах мудрее меня; пусть будет так.
 
Пристыжённо съёжившись, она опустила глаза долу. Смилина прижала её к груди, чмокнула в макушку.
– Как ни сладко мне с тобою, но скачи-ка домой, козочка моя легконогая. Уж прости, что выпроваживаю. Поздно уж. И тебе баиньки пора, и мне завтра вставать ранёхонько. Положила б тебя с собою, но сама понимаешь – нельзя пока.
Подтвердив договорённость на следующий шесток, они расстались.
Опасения оправдались: дома Свободу ждал суровый отцовский допрос. Перепуганная Яблонька доложила госпоже, что князь-батюшка зело сердит и ждёт её в Малой приёмной палате. Сразу княжна к нему не пошла, а побежала сперва на конюшню.
– Братцы, – обратилась она к конюхам. – Прикройте, а? Ежели будут спрашивать, скажите, что я на каком-нибудь другом коне каталась нынче, потому Бурушка мой в стойле и стоял.
– Увы, княжна, поздно выкручиваться, – развели руками те. – Нас ужо твой батюшка допросил, всё как на духу пришлось ему сказать, а сказанного-то не воротишь. Слово – не воробей, вестимо. Уж не серчай, родимая…
«Плохо дело», – приуныла Свобода, но виду не подала. Незримый стяг «Только победа» был поднят всегда, даже при самом настоящем и безнадёжном, берущем за горло поражении.
Малая палата мерцала лампами и жаровнями, золотой узор на малиновых сводах потолка горел жарко и роскошно. Отец встретил княжну угрюмым и острым взором, не предвещавшим ничего хорошего. Глаза его блестели из-под насупленных бровей, точно два злых уголька.
– Ну и где тебя лешие носили, позволь спросить? – процедил он раздражённо. – Я уж отряд на твои поиски послал, думал – опять сбежала. Вот только куда ты без своего коня подалась?
– Батюшка, я пешком нынче пройтись захотела, – бодро взяла ответное слово Свобода. – Зашла в лес, а там клюквы видимо-невидимо. Собирать стала да и забрела далековато. Утомилась, прилегла отдохнуть под кустиком да и уснула. Проспала до самых сумерек, клянусь бородой Ветроструя! Проснулась и сразу же домой поспешила. Идти-то далеко было, а стемнело уж. Плутанула малость, насилу вышла из лесу.
Князь слушал недоверчиво, холодно щурясь и жёстко сжав губы.
– Ну-ну, – хмыкнул он. – Складно сказки сказываешь… И где же твоя клюква?
– Да ребятишек встретила, – сочинила на ходу Свобода. – Они мне дорогу подсказали, вот им и отдала ягоды. Отблагодарить как-то надо ведь было. Коли б не они, плутать бы мне до рассвета!
Отец набрал воздуха в грудь, тяжело и недобро выдохнул через нос с присвистом. Свобода знала этот признак: когда он так свистел носом, терпение его было на исходе.
– А что это у тебя за колечко? – вдруг спросил он. – Я такого у тебя прежде не видел. Думал, ты подобные вещицы не жалуешь. Сознавайся: подарил кто-то?
– Нет, батюшка, я сие колечко нашла, – не моргнув глазом, соврала Свобода.
У князя вырвалось рычание: это был ещё более опасный знак, чем свист носом.
– Ох, девка, не ври мне!.. – возвысил он голос, стукнув кулаком по подлокотнику. – Кольцо, по всему видно, дорогое, а такие подарки тебе могут подносить только через родителей! Сама ты не имеешь права ничего принимать! Говори, кто сей дерзостный даритель?! Кто тебе дар сунул в обход меня, нарушив порядок?
– Батюшка, да всеми богами клянусь – никто не дарил, подобрала на прогулке. Видно, обронил кто-то, теперь уж владельца не дознаться, – внутренне дрогнув, но всеми силами сохраняя убедительность, скороговоркой выпалила княжна.
– Устал я, – вдруг сказал князь, закрывая глаза. Он весь как-то посерел и сник, голос его прозвучал блёкло и измученно. – Голова раскалывается и гудит, как колокол… Ладно, я ещё дознаюсь, кто тебе это кольцо подсунул. Ступай.
Решив, что сравнительно легко отделалась, Свобода поспешила в свои покои. Насыщенный денёк выдался! Она и сама ощущала себя выжатой досуха, но это была приятная, тёплая усталость. Как большой и прекрасный самоцвет венчает княжескую корону, так и Смилина сияла в её сердце самым ярким впечатлением. Её дом, хозяйство, огонь в печке, капельки воды на собольем мехе бровей, невыносимое колдовство поцелуев… Перебирая в памяти все слова, все движения и взгляды женщины-кошки, Свобода улыбалась с немного усталым блаженством. Иголочкой кольнула неловкость: конечно, с предложением остаться на ночь она как-то того… погорячилась. Самой теперь стыдно. Беспокойство тут же заныло больным зубом: не уронила ли она себя в глазах любимой? Не показала ли себя дешёвкой? Не охладеет ли теперь к ней Смилина, посчитав её недостойной, распутной девицей? Охо-хо… Вот ещё беда…