Великая оружейница. Рождение Меча (СИ)

– Ну-ну… Что ты. Куда ж я теперь от тебя денусь, ненаглядная моя…
Свободе хотелось вечно так стоять, вдыхая её терпковатый, успокаивающий запах. Надёжный, верный, как горы. А вдруг налетит чёрный ветер и унесёт Смилину? Девушка обхватила её, отчаянно вцепилась в чёрный кафтан, пытаясь сомкнуть руки на спине женщины-кошки. Дыханию стало слишком тесно в груди, оно ураганом рвалось оттуда, распирая рёбра, рот по-рыбьи открывался, ловя воздух. Его было то ли слишком мало, то ли чересчур много.
– Ну-ну, – бархатисто ласкал её глубокий, как пещерное эхо, голос Смилины. – Я с тобою, горлинка.
Свобода тянула озябшие руки к огню. Вкусно пахло жарившейся рыбой, дымная горчинка оттеняла свежесть воздуха. Свобода со счастливой праздностью изучала сапог Смилины, её согнутое колено и небрежно брошенную сверху руку. Заря крепла, её розовый отсвет на осенней земле дышал простудой и зябкостью. Но разве могло Свободе быть холодно рядом со Смилиной? Первые лучи уже зажглись на её бровях и ресницах, при взгляде на которые приходила мысль о густом угольно-чёрном кошачьем мехе. Она была само совершенство – от хищновато-изящного выреза чутких ноздрей до чуть заострённых кончиков ушей, от чистых синеяхонтовых искорок в глубине твёрдого, бесстрашного взора и до затылочной ямки, которую пальцы Свободы нежно нащупывали. Вся с головы до ног – безупречное в своей могучей красоте существо, синеглазый зверь с человечьей душой.
«А помнишь?.. А помнишь?..» – слетали с их уст осенними листьями воспоминания.
– А помнишь, я тонуть начала? – Свобода уткнулась носом в плечо женщины-кошки, до мурашек млея от её запаха – какого-то родного, своего. Как запах молока, хлеба, материнских рук.
– Ага… А сказала, что плаваешь, как щука. – Губы Смилины коснулись волос девушки, в голосе слышалась улыбка.
– Я и плавать-то толком не умела, – со смехом призналась Свобода. – Всему, что я умею, меня матушка учила. А вот плавать – нет. Этого она сама не умела.
– Ну, знамо дело… В степи открытую воду не часто встретишь.
В венце из солнечных искр на ладони Смилины сиял перстень с синим, как её собственные глаза, камнем.
– Возьми, ладушка. Я сделала его, думая о тебе. Это не простое колечко… Оно может перенести тебя, куда только пожелаешь, стоит лишь ясно представить себе это место. Или человека, ежели хочешь кого-то найти.
Голубое чудо тепло скользнуло на палец девушки, и сердце вдруг накрыла радужная лёгкость и радость.
– Куда бы перенестись? – взволнованно размышляла Свобода с разгорающейся, как раздуваемый уголёк, улыбкой на губах. – А давай в Белые горы! Я никогда там не была!
– Давай. – Смилина поднялась, протягивая ей руку. – Только на первый раз от меня не отрывайся, держись. В незнакомое место ты не попадёшь сама.
Воздух пошёл волнами, как вода, потревоженная брошенным камнем. С лёгким холодком волнения на сердце Свобода шагнула, не выпуская большой тёплой руки женщины-кошки; по телу пробежало тягучее дуновение прохлады, и нога девушки ступила на пёстрый лиственный ковёр.
Со скалы низвергался серебряными струями водопад, поток уносил вдаль опадающие резные листья клёнов. Звонкую тишину пронзали струны солнечных лучей. Затаив дыхание, Свобода с широко распахнутыми от восторга глазами озиралась, бродила по осеннему царству, а Смилина улыбалась одним лишь ласковым прищуром глаз.
– А давай… Давай куда-нибудь высоко-высоко! – вскричала девушка.
Шаг – и тело охватил высокогорный холод, а по глазам резанула бескрайняя, невыносимая белизна снегов. Сильные руки обняли Свободу, и она прильнула к Смилине. Слов не было, они разлетелись птицами над молчаливыми мудрыми вершинами.
– Здесь… иная жизнь, иной ход мыслей, – дрожа на ледяном ветру, пробормотала девушка. – Здесь даже сердце бьётся иначе.
– Не знаю, как ты, а я слышу стук не сердца, а твоих зубов, – усмехнулась Смилина. – Пойдём-ка куда-нибудь, где потеплее, а то ещё застудишься с непривычки.
Они оказались у лесного домика в тихом, мрачноватом ельнике. Смилина толкнула дверь, и они вошли. Печка, стол и лавки, полати под потолком, в углу – застеленная шкурами лежанка. Свобода забралась на неё, а Смилина принялась разводить огонь. Ей не требовалось огниво: щелчок узловатых, как древесные корни, сильных пальцев – и весёлая искорка прыгнула на растопочную щепку. Дрова быстро занялись, пламя затрещало, отбрасывая на лицо оружейницы уютный рыжий отсвет.
 
*
Свобода сидела в седле с трёхлетнего возраста: её туда посадили матушкины руки. Первое её осознанное и чёткое воспоминание было связано как раз с этим: огромная тёплая лошадь с атласно лоснящейся на солнышке гривой, шелест серебристо-зелёной листвы и высота, от которой кружилась голова и ныло под коленками. Земля казалась такой далёкой, что маленькая Свобода вцепилась ручонками в луку седла мёртвой хваткой. Лошадь, ведомая матушкой, была очень доброй, спокойной и терпеливой – самое то для обучения юной наездницы. В лошадях матушка знала толк. Она учила и дочь любить и понимать этих изящных, стремительных животных.
Первый свой лук княжна получила в семь лет – маленький, сделанный по её росту и руке, но стрелял он не хуже «взрослого». Матушка учила её попадать в колечко, подвешенное к ветке дерева. Сперва стрелы с шелестом исчезали в листве или вонзались в ствол, и Свобода от огорчения была готова заплакать.
– Не отчаивайся, будь упорной, – звенел голос матушки, словно бы гладя её по макушке солнечным лучиком. – Думаешь, я сразу научилась метко стрелять? Пришлось потрудиться, и ещё как!
Свобода во всём старалась походить на матушку. С самых ранних лет княжна начала понимать её непохожесть на других женщин – от внешности до привычек. Сейрам была дочерью кангельского хана. Князь Полута спас жизнь её отцу, и хан в знак благодарности отдал ему в жёны самую красивую из своих дочек… Но к знойной красоте прилагался дерзкий, свободолюбивый норов, обуздать который князю оказалось не под силу. Жёны его дружинников занимались домашними делами, а Сейрам скакала верхом по лугам, охотилась и была заядлой лошадницей. Обязанности хозяйки княжеского дворца не прельщали её и тяготили, хотя с годами она всё же научилась быть княгиней. Для Полуты это был второй брак; первая его супруга скончалась, не оставив князю живого потомства. Все его дети от неё умерли в младенчестве. Полута мечтал о сыне-наследнике, а Сейрам родила дочь. Рождение Свободы едва не стоило матушке жизни, и повитуха сказала, что снова стать матерью ей вряд ли удастся. Это проложило мрачную складочку на челе Полуты. К дочке он был снисходителен, но Свобода редко удостаивалась его ласки.
Отцовское тепло она получала совсем от другого человека. Могущественный великий князь Воронецкий стал первым, кто взял девочку на руки после родителей; на пиру в честь рождения Свободы он дал Полуте обещание стать для малышки «вторым отцом». Это означало, что в случае безвременной гибели Полуты он возьмёт на себя заботы о ней.
В том, что князь Ворон – колдун, Свобода не сомневалась. Он приходил в её сны – высокий, как башня, сутулый, в чёрном плаще из вороньих перьев на широких плечах. В чертах его лица сияла внутренняя сила – на первый взгляд мягкая, как волна, но обладавшая сокрушительным действием. Светло-серые глаза с чёрными ресницами и бровями могли и обволакивать лаской, и пронзать стальными холодными клинками. В его тёмных волосах, ниспадавших на плечи, серебрились широкие седые пряди – на левом виске и над лбом. Усов и бороды он не носил – наверно, чтобы выглядеть моложе. Когда он впервые пришёл к Свободе во сне, девочка испугалась, но очутилась в тёплых объятиях и ощутила на щеке пронзительную нежность поцелуя.
«Дитятко моё, – сказал бархатно-глубокий, колдовской голос. – Люби меня, как родного батюшку, и я воздам тебе стократной любовью».
Он посадил её к себе за спину и обратился в огромную птицу. Руки раскинулись чёрными крыльями, нос стал клювом, а на голове по-прежнему блестел иней седины. Полёт захлестнул Свободу упругим потоком леденящего восторга. Они мчались над ночной землёй: над лесами и полями, над блестящими лентами рек, над серебряной гладью озёр, в которых отражался лик луны. Вцепившись руками в мягкие пёрышки, Свобода сердцем и душой тонула в звёздных глубинах души человека-ворона.