Подземный гараж

Раньше я думала, квартира эта — уже не моя, а наша, как раз поэтому она такого размера, как раз поэтому в ней — еще одна комната, ведь квартира эта только того и ждала, чтобы он тоже в ней поселился. Не знала я, когда покупала, что именно поэтому покупаю такую квартиру; мы не всегда знаем, почему поступаем так-то или так-то, просто делаем что-то, а потом оказывается, что именно так и нужно было сделать. Мы словно заранее чувствуем, что случится именно это. Относительно квартиры: какое-то время у меня и сомнений не возникало, что я должна купить ее, имея в виду как раз наше общее будущее, купить именно ее, а не ту, другую, которая в квадратных метрах — точно такая же, но, кроме кухни и ванной, представляет собой одну большую комнату. В общем, типичное жилье для одиноких, и в самом деле, ее и спланировала одинокая женщина, которая была в том возрасте, когда у нее уже не осталось надежды, что найдется кто-нибудь, кто — только с ней и навсегда. Но жизнь все-таки сложилась у нее так, что — нашелся. Потому и пришлось ей расстаться с этой однокомнатной квартирой, а на деньги, вырученные за эту квартиру и за квартиру того, кого она нашла, купить другую, такую, чтобы годилась для двоих, а может, еще и для ребенка, ну или для детей, которые, может, родятся. Потому что, да, верно, она почти уже вышла из того возраста, но сегодня ведь не редкость, что и в ее возрасте, то есть за сорок, если уж говорить конкретно, женщины все же рожают.
Так я слышала; во всяком случае, так рассказывал кто-то, кто знал ту женщину. Здесь вообще-то все всех знают, или, по крайней мере, всегда найдется кто-то, кто знаком с кем-то, кого ты знаешь. Ужасно маленьким может казаться этот город, хоть в нем несколько миллионов жителей: спрятаться тут, если даже захочешь, невозможно. Какая тайная связь: тут просто быть такого не может! Разве что об этом не говорят вслух, как было и с нами. Спустя какое-то время все всё про нас знали, просто помалкивали об этом.
А женщина та, я слышала, потом ох как жалела о своей однокомнатной квартире. У обоих, и у женщины этой, и у ее нового спутника, за десятилетия одинокой жизни накопилась целая куча всяких привычек и причуд, которые они, конечно, сами не очень-то замечали: ведь когда ты живешь один, то понятия не имеешь, как, например, можно выйти из себя, если в прихожей не выключен свет, если фен выдернут из розетки, если мокрое полотенце брошено на постель, если ванна оставлена грязной, — потому что, пока ты жил один, все было по-другому. Короче, все эти привычки и причуды сговорились между собой, как злобные греческие боги, и за пару лет камня на камне не осталось от любви, которая казалась такой многообещающей. Женщина и мужчина эти быстренько избавились от совместно нажитого имущества, после чего смогли продолжать жизнь лишь с некоторыми потерями. Женщина — в значительно меньшей, чем прежняя, квартире и, естественно, в районе, который уже не был таким привлекательным, как прежний, тихий, в зеленой зоне. А кому понадобится стареющая женщина с квартирой, находящейся в не слишком уютном месте. Как исключение подобное, может, и случается, но статистически такая возможность близка к нулю.
Словом, выбрала я не ту квартиру, потому что подсознательно была во мне мысль об общем будущем, хотя и неизвестно было пока, с кем, и вторая комната долгое время стояла пустой, я там лишние вещи хранила. Коробки, изношенную одежду, всякие электрические приборы, с которыми я не знала, что делать. Вот придет день, когда избавляются от ненужных вещей, сказала я ему, и тогда эта комната станет жилой, и будем мы ее называть не свалкой, а твоей комнатой. Ты ведь поможешь мне все вытащить? Конечно, сказал он, и в самом деле помог.
На улице сидели цыгане, заняв выброшенные стулья, огромные такие мужики, кричали на тех, кто пытался что-нибудь унести из груды старья: не видишь, что ли, это уже наше, — и быстро переводили взгляд на открывающуюся дверь подъезда. Это нам очень пригодится, начальник, говорили они, увидев негодный и удивительно безвкусный торшер, который еще отец мой купил, а я все не решалась его выкинуть, потому что для отца он был вроде индикатора, показывающего, люблю ли я еще своих родителей. Нормально работает, спрашивал он, когда был у меня. Он подходил ко мне сзади и предлагал помассировать мне шею, если болит, и шея как раз болела. Я боялась этой близости, хотя уже не так, как в детстве. Что-то от него исходило такое, что не должно исходить от отца. Нормально работает, спрашивал он, и я отвечала, да, нормально, и из моего ответа он делал для себя вывод, что я все еще ценю отношения с родителями, отношения, которые он считал уникальными, а отношения между нами, то есть между ним и мной, совершенно особыми, себя же — таким человеком, таким мужчиной, сравниться с которым очень трудно, почти невозможно, и он ужасно жалеет, что тем самым он исключительно высоко поднял планку для любого мужчины, который захочет ко мне приблизиться. Здоровская вещь, начальник, кричали цыгане, и что они помогут снести и другие вещи. Спасибо, не надо, сказал он, там еще на один раз всего.
 
Это стало — нашей квартирой. Я так и говорила, наша, и старалась не говорить, пойдем ко мне, а только: к нам. Но он никак не мог привыкнуть к этому, все время говорил, к тебе, или у тебя, а потом смущенно поправлялся: ну, к нам, или: у нас. Пойдем к тебе, говорил он, когда мы были с кем-то, и тут же поправлялся: то есть к нам. Ладно, говорили друзья, которые, конечно, точно знали, что это «к нам» для него означает совсем другое, потому что у него есть место, где он постоянно живет с другим человеком, и только время, остающееся от того, другого места, посвящает этой квартире. Мы наконец уходили, дома что-то еще оставалось после Пасхи, ветчина, ветчины я купила с запасом, потому что думала уже не только о себе, но и о нем, и эти мысли увеличивали количество покупаемой ветчины не вдвое, а вчетверо, впятеро, хотя Пасху я все же проводила в одиночестве, как и остальные праздники. И тут даже не помогало, что он говорил: перед праздником один день пускай будет — наш праздник. Потому что день перед праздником не был праздником, а был всего лишь таким же днем, как и все другие.
Он никогда не хотел жить со мной. Хотя тогда я не знала этого. Да и как я могла бы почувствовать тогда, что он этого не хочет, если я столько жила без него — и теперь не могла представить иначе, как только с ним, только вместе. Логично было или, по крайней мере, выглядело логичным, что он тоже этого хочет, поскольку там, где для него было «у нас», там, в другой квартире, он чувствует, что ему чего-то не хватает. Это «что-то» — не шкаф, не какая-то одежда, не кровать, не стол, не телевизор и не бритва, — все это там было. Не хватало ему чего-то такого, что он мог бы получить лишь от человека, который живет рядом с ним, но этого он как раз и не получал. Он в сердце ему был готов влезть, как он говорил, чтобы достать оттуда, даже силой, если не выходит по-иному, достать то, чего ему не хватает. Но силой из сердца ничего нельзя достать. Другой, тот, кто рядом с ним, лишь морщился и вскрикивал, мол, осторожней, больно ведь, или: бьется не так, когда ты там хозяйничаешь, в сердечных камерах. Нечего тебе там копаться, а рыбные консервы, маринованные огурцы — это все в кладовке. И он отдергивал руку и смотрел испуганно, как ребенок, когда кто-то из взрослых заметит, что он собрался вставить шпильку в электрическую розетку, и заорет на него. Так он и сидел испуганно, годами, и время от времени снова пробовал что-то сделать украдкой, вдруг тот, другой, как раз отвернется, и в этот момент он что-нибудь достанет себе из другого сердца, — но каждый раз его одергивали. Прекрати, слышишь ты, прекрати, я же говорю, больно.
И так лето за летом, зима за зимой, весна за весной, много раз открывались и закрывались облачные двери, кто знает, сколько раз овевал свежий ветер деревья в лесу, гладил шерстку диких зверей, — и тогда он сказал себе, все, хватит, надоело сидеть мне и ждать чего-то, соберусь-ка я с силами, заиграю на своей волшебной свирели, созову своих помощников, упакую в узелок еды на три дня и отправлюсь по белу свету искать счастья-удачи. Отправлюсь, как третий, меньший сын бедного землепашца, сын, на которого все уже махнули рукой, а прежде всех — сам землепашец, мол, никчемный совсем парнишка, и ростом не вышел, и щуплый какой-то, и уж до того неловкий, что вместо пшеницы ноги себе режет серпом, вместо гвоздя по пальцам своим попадает, а если ничего не делает, то сам об себя спотыкается, так говорил этот крестьянин.