Подземный гараж

Женщина рада была разводу, но не потому, что желала этому неинтересному мужчине тяжелой и мрачной судьбы: нет, просто она, вполне обоснованно, полагала, что в жизни ее еще может появиться что-то особенное. Ей было за сорок, дело шло к пятидесяти. Она вполне отдавала себе отчет в том, что большая часть того, что может произойти, с ней уже произошло, но ей не хотелось отказываться от мысли, что ее еще ожидает какое-то значительное событие, какой-то кардинальный поворот в жизни. Когда она говорила об этом с подругами, чаще всего ей приходила в голову больница для бедных где-нибудь в Африке, где она станет сиделкой и будет спасать от гибели черных, физически истощенных людей, а особенно — таких красивых, большеглазых черненьких детишек. Она подробно описывала будни такой больницы, потому что видела один фильм на каком-то документальном канале: включила она его ночью, когда не могла уснуть, тяжба за имущество с бывшим мужем еще продолжалась. На самом деле, конечно, она мечтала о каком-нибудь мужчине, с которым жизнь снова станет интересной, с которым все, даже каждый вдох, будет казаться новым и необычным. Надежда на то, что с ней это произойдет, спустя какое-то время потускнела, и женщина отправилась по тому пути, по которому движется каждый, то есть — по направленной вниз спирали. Хотя некоторое время она еще ждала, вдруг с рождением внуков еще появится если и не какая-то новая станция, то хотя бы маленькая остановка на этом пути; но дети, руководствуясь вошедшей в обыкновение модой или помня опыт собственного детства, не спешили заводить семью, и женщина наша так и умерла, не дождавшись ни станции, ни остановки. Если не считать чем-то подобным ту борьбу, которую она, собрав последние силы, вела со смертельной болезнью. Сдалась она далеко не сразу. Это была великолепная борьба, говорили подруги после похорон.
Сижу в подземном гараже, это мой последний день. Сижу и ничего не делаю. Ничего не делаю — в зависимости от графика, на протяжении двенадцати или двадцати четырех, иногда даже тридцати шести часов. Но это мое ничегонеделание никак не связано с тем вылечившимся алкоголиком, который не пожалел пяти лет на восточную мистику, освоил несколько упражнений йоги, а кроме того, прочел — они обычно издаются в сокращенном варианте — несколько восточных книг: «Речи Будды», «Упанишады», «Тибетскую книгу мертвых» — и тут же организовал группы самопознания, чтобы на деньги, получаемые за эти курсы, финансировать свой будущий, опирающийся уже на напитки более высокого качества алкоголизм, да еще и заполучить ту женщину, которую можно заполучить подобными восточными кунштюками, а таких добровольных участниц было более чем достаточно. Выбор был настолько богат, что нелегко было определиться. Он и сам не думал, что достаточно сказать кому-нибудь, мол, я никогда не чувствовал того, что чувствую, когда ты стоишь рядом, — словно между нами возник какой-то эфирный мост… Чувствуешь? Наши сердечные чакры вливаются друг в друга. Да, чувствую, говорила актуальная на тот момент женщина. Мы словно связываем, говорил вылечившийся алкоголик, два конца мира. Эта фраза, со связыванием концов, ломала даже самых упорных женщин. Он мог бы выбрать любую из курса, но в конце концов остановился на одной; почему именно на ней, остальные женщины никак не могли понять, считая это удивительно неудачным выбором, особенно если сравнивать с ними.
Совершив выбор, духовный наставник держал избранницу, на протяжении всей ее жизни, в плену своей истерической любви и ревности, чего эта женщина даже не осознавала — настолько она страшилась потерять своего повелителя. Когда он вел себя так, что его надо было бы выгнать ко всем чертям из дому, из-за его дикого поведения, это она умоляла простить ее, потому что это наверняка она поступала плохо, если он с ней так груб. Конечно, не какие-то недостойные поступки бедной женщины, но всего лишь похмелье, принимавшее все более жуткие формы, вызывало в знатоке восточной мистики вспышки ярости, которые обрушивались на женщину, — потому что через какое-то время нервную систему разрушает даже самый качественный алкоголь.
 
Нет, женщина не понимала этого; поняла, лишь когда этот мужчина все же умер — от болезни печени, которая не поддается лечению. Тогда она почувствовала, странным образом, не боль утраты, но, напротив, облегчение: с ее плеч словно груз свалился, и груз этот представлял собой не что иное, как тяжкое присутствие рядом с ней этого мужчины. Она вдруг смогла вздохнуть полной грудью. И наконец поняла, что означал в восточном учении, которым она столько времени старалась проникнуться, тот краеугольный тезис, что все зависит от умения правильно дышать.
Женщина ощутила свежесть и аромат весеннего воздуха, потому что как раз наступила весна, и, подобно растениям, что зимой увядают и погружаются в небытие, она стала все выше поднимать лицо; она даже вытянулась немного вверх; мышцы спины, до сих пор сведенные судорогой, расправились и дали ей возможность вырасти сантиметра на два. Правда, все эти позитивные изменения оказались напрасными, и напрасно женщина стала более стройной, а взгляд ее — более чистым: смерть гуру случилась как раз тогда, когда уже было поздно менять образ жизни и тем более заводить новые отношения, но слишком рано для того, чтобы избежать долгих одиноких десятилетий. Несмотря на все это, овдовевшая женщина все же выглядела счастливой, когда встречалась случайно на улице с бывшими соученицами по восточным курсам, — счастливой она выглядела по сравнению с ними, потому что никогда и никто в жизни не держал ее в таком подчинении, как тот духовный наставник, омрачивший ее молодые годы. Теперь она могла почти безмятежно радоваться всему, как возвратившийся с войны солдат; даже тому, что зимой в квартире тепло, а ночью — тихо.
Но что касается меня, то меня никто не заставляет ничего не делать: я ничего не делаю потому, что не хочу. Сам не хочу, по своей воле. Я делал все, пока делал. К девяти — на службу, в пять — домой, покупки, что там с детьми, всегда что-то было, как минимум насморк или деньги на какое-нибудь школьное мероприятие. Потом не было ничего: они достигли такого возраста, когда уже не доставляет радости делать что-то вместе с ними, но зато можно радоваться, что они радуются где-то в другом месте, куда тебе вход заказан.
Я прихожу сюда, в подземный гараж. Сижу, стою, все равно, на мне никакой ответственности. Не нужно ни о чем договариваться с сослуживцами, не нужно опасаться, что меня опередят в каком-нибудь другом научно-исследовательском институте и материал исследования, над которым я работаю вот уже шесть лет и которое обещает некоторые интересные результаты, к примеру, в области квантовой физики, и результаты эти, вероятно, появятся в самых известных научных журналах, — что все эти шесть лет будут выброшены в мусор, потому что тебя кто-то где-то опередил. Ты очень близко подошел к некоему научному открытию — но это ничего не значит, если открытие сделал другой. При всем том, если тебя и не обгонят, ты все время должен считаться с тем, что результатов ты достиг как исследователь маленькой страны, а значит, как таковой, ты то ли есть, то ли нет, и большие государства, обладающие мощным научным потенциалом, то ли снизойдут и заметят тебя, то ли нет. Ты не знаешь, сколько будут держать в столе твои статьи, скажем, «Nature» или «Science». И не передаст ли внутренний рецензент полученные тобой данные какому-нибудь коллеге, который за пару минут состряпает необходимое экспериментальное обоснование и представит результат, как собственный, на суд научной общественности. Он станет кичиться своим первенством, а тебе некуда будет пойти с жалобой, что, мол, это же у нас, в нашем институте, раньше было открыто. В конце концов твои претензии вообще потеряют всякую актуальность, потому что какая-нибудь международная, не вызывающая ни тени сомнения научная премия окончательно узаконит приоритеты: ты стал лишь вторым. Правда, по сути, это ничего не значит: ведь ты-то знаешь, что первым был ты. Заслуги и почетные звания, связанные с первенством, в общем-то столь же лишены фантазии и формальны, как и вечные жалобы тех, кто оказался вторым, их сетования на стечение обстоятельств. Страх, как бы тебя кто-нибудь не опередил, невольно вынуждает тебя притормаживать молодых исследователей, у которых вроде бы есть шансы опровергнуть построенные тобой теории. Ты мучительно следишь, чтобы эти талантливые люди нигде не достигли реального успеха. Всюду, куда достают твои руки, этим исследователям ничего не светит, и в конце концов они состарятся, выйдут из того возраста, когда от них можно было ждать какого-нибудь сюрприза.