Можайский — 1: начало (СИ)
Прежде всего, сказалась свойственная каждому из нас черта считать себя слишком умным, неизбежно поперек любого дела, любой инициативы ставящая словоблудие. А одновременное при этом уважение нами права каждого человека быть не менее умным, чем таковыми являемся мы, и вовсе любой процесс из процесса внедрения превращает в процесс обсуждения. До тех пор, пока все — от малого до великого, и даже от малых тех, кто к обсуждаемому делу не имеет вообще никакого отношения, и до таких великих, кто разве что мельком и боком имеет к делу касательство — не выразит свое мнение; до тех пор, пока на выражение позиции, аргументы и контраргументы не будут изведены миллионы листов и тонны чернил; до тех пор, пока в прениях ответственных и не очень людей не расточатся месяцы и даже годы, именно до тех пор у нас не бывает и не внедряется из предложенного ничего.
И все же на этот раз нам — до известной степени — повезло. В Петербурге появился Грессер [92].
Лучше всего, пожалуй, Петра Аполлоновича характеризуют слова, сказанные о нем князем Мещерским [93]. И хотя сам князь был человеком, мягко говоря, далеко не лучшей и не завидной репутации; хотя мнения его одинаково коробили как либералов, так и консерваторов, отказать ему в уме и наблюдательности было невозможно.
Познакомившись с Петром Аполлоновичем, оценив результаты его усилий, сравнивая их позже с трудами других градоначальников, Мещерский сказал: «Уже одно то, что плохонький губернатор в Харькове [94] оказался чуть ли не идеальным начальником полиции и градоначальником в Петербурге — в высшей степени явление курьезное. Факт тот, что ни до Грессера, ни после Грессера Петербург не имел подобной по энергии и здравомыслию личности во главе города. В разговоре о политике, о литературе, о великосветских злобах дня, о придворном мире он казался менее сведущ и наивнее своего вестового. Но когда вы входили в область его служебной деятельности, этот человек вдруг преображался не только в страстного любителя, но в гения своего дела!»
Грессер взялся за дело с энергией. Вполне справедливым будет сказать, что именно его энергия, его настойчивость, обусловленная искренним вхождением в продиктованные временем обстоятельства и нужды, его личная заинтересованность во внедрении тех новшеств, которые единственно и могли привести к различного рода насущным улучшениям, позволили в сроки достаточно краткие — по нашим, разумеется, меркам — преодолеть болтовню и дискуссии, направленные больше на самолюбование, чем на общее благо. За несколько лет ему удалось, почти ничем из предлагаемого не поступившись, провести реформу полиции, приведя ее, полицию эту, к виду более совершенному, чем этого можно было ожидать, и сделав ее достойной великого государства.
Именно в градоначальство Петра Аполлоновича штат столичной сыскной полиции был расширен (а позже, разумеется, — по примеру полиции столичной — реформы коснулись и других городов). Именно в градоначальство Петра Аполлоновича сыскная полиция Петербурга обзавелась первым в Империи антропометрическим кабинетом, устроенным по системе Альфонса Бертильона. И именно в градоначальство Петра Аполлоновича в полицейскую практику вошли доработанные отечественными специалистами система фотографирования арестантов и система картотечного учета. Причем системы эти настолько выгодно отличались как от французской, так и от вариаций ее в других европейских странах, что положенный Петром Аполлоновичем задел уже вскоре вывел российский сыск сначала на лидирующие позиции, а затем и на первое место в мире.
С этими реформами — помимо имени Сигизмунда Антоновича Юрковского — неразрывно связано имя и другого выдающегося российского фотографа и криминалиста: уже упоминавшегося нами Евгения Федоровича Буринского.
Что бы и кто бы нам ни говорил о зарубежных успехах, но именно в России, в Петербурге, в 1889-м году, Евгением Федоровичем была создана первая в мире судебно-фотографическая лаборатория — при столичном окружном суде. Именно в России, именно Евгением Федоровичем были заложены основы мировой системы фотографического исследования вещественных доказательств: методы цветоотделения, цветоразличения, усиления контрастов. Именно в России, именно Евгений Федорович дал первый и самый успешный бой натиску работ австрийского криминалиста Ганса Гросса. Не оспаривая их по существу, он указал на тот их вопиющий недостаток, который относился к вопросам фотографирования. Ведь Гросс — необыкновенно популярный со своими теориями — утверждал, не более и не менее, что фотографирование чего бы то ни было — преступников, места преступления, улик, трупов — хотя и является отчасти полезным, но, в целом, в процессе расследования заслуживает мест пятых и десятых, являясь случайным вспомогательным средством!
Именно Евгений Федорович Буринский, заняв позицию прямо противоположную, доказал ошибочность этих взглядов во всем другом, безусловно, заслуживающего уважения австрийца. Сами работы, те опыты, которые им проводились, их успех засвидетельствовали в итоге его правоту. Необходимо сказать и то, что, по мере распространения дактилоскопии и, как следствие, выхода из практики антропометрической системы Альфонса Бертильона, принципы именно Евгения Федоровича, озвученные им в многочисленных докладах и на многочисленных встречах с зарубежными коллегами, легли в основу современных принципов опознавательной и судебной фотографии, принятых, без преувеличения, повсеместно.
***
Полагаю, читатель — на примере фотографии, раз уж именно она уместна в нашем повествовании — уже вполне убедился в том, что ни о какой отсталости или вторичности российской технической и научной мысли не может быть и речи. В то время, к которому непосредственно относятся описываемые нами на этих страницах события, Россия вообще и русские люди в частности могли по праву гордиться своими достижениями, а также и той скоростью, с которой — пусть порою и не без препятствий — эти достижения внедрялись в жизнь, быстро становясь ее привычными спутниками — обыденностью.
В сущности, именно степень обыденности, с которой воспринимаются те или иные явления, те или иные процессы, те или иные вещи, свидетельствует прежде всего о прочном или непрочном вхождении этих явлений, процессов и вещей в человеческий обиход. И если судить именно так, то многое из того, что все еще могло вызывать удивление в Лондоне, в Париже или в Берлине и что являлось уже совершенно обыденным в Петербурге, именно в России входило в употребление и получало развитие раньше, чем где бы то ни было еще.
Приняв всё это во внимание и всё это учитывая, читатель, перейдя к следующей главе, уже не будет удивляться тому, что обнаружит в ней и что, не отвлекись он на это, получившееся длинноватым, но все же полезное отступление, могло бы его не только поразить, но и повергнуть в изумление, заставив усомниться в правдивости нашего рассказа.
Следует признать, что мнение читателя нам важно чрезвычайно: ни кто иной, как он, является тем высшим в своем приговоре судьей, которому решать — останется ли дело об «ушедших» свидетельством работы и успеха петербургской полиции или, обрастая мало-помалу небылицами, превратится в побасенку, не стоящую и мимолетного внимания.
Итак, покончив с отвлечением и попросту удерживая в мыслях тот уровень развития, которого Россия достигала к началу двадцатого столетия, последуем теперь за Вадимом Арнольдовичем Гессом — старшим помощником князя Можайского, отправившимся по личной просьбе пристава в контору Общества от огня страхования «Неопалимая Пальмира».
21
В отличие от поручика Любимова, отчаянно стесненного в средствах и поэтому, как мы видели, у дома Сушкина оказавшегося в неприятном положении человека, которому и ехать надобно, и не на что, Вадим Арнольдович Гесс таких проблем не испытывал. Будучи человеком хотя и восторженным до импульсивности, но, как ни странно, одновременно и расчетливым, он, узнав о свалившемся на него неформальном поручении, прямо поставил перед Можайским вопрос о транспорте и утром обнаружил у своей парадной прокатный экипаж.