Можайский — 1: начало (СИ)

— Нужно спешить. Еще минута-другая, и нам конец!
— Что там? Что там?
— Нас заперли снаружи. Кухня в огне: черный ход также отрезан.
Инихов матерно выругался. Любимов побледнел. Гесс — тоже. Саевич, по-прежнему стоявший у окна с трясущимися губами, казался безучастным: он явно думал о чем-то своем и, похоже, даже не слышал полковника. Иван Пантелеймонович рассовывал по карманам непочатые бутылки, причем исключительно водочные. На сторонний взгляд это могло показаться мародерством, но строгое, сосредоточенное выражение лица Ивана Пантелеймоновича свидетельствовало о другом: бутылки он не крал, а запасал их с какой-то важной целью.
Чулицкий, после того, как полковник поднялся на ноги, стоял, повесив голову и закусив губу. Его спесивое, почти хулиганское настроение распекать всех направо и налево, орать на каждого, кто подворачивался под взор, слетело с него. Михаил Фролович, похоже, задумался о вечном.
Можайский, как и всегда, улыбаясь глазами, был сосредоточен. Он мельком взглянул на Митрофана Андреевича, подошел к окну, отодвинул от него Саевича и, повозившись немного со шпингалетом, толкнул раму. Окно распахнулось. В гостиную ворвался ветер, да такой, что Можайский невольно отшатнулся.
Рама, более не удерживаемая рукой, с силой грохнула об откос. Звеня, оконные стекла разлетелись осколками. На самой границе улицы и гостиной, прямо в оконном проеме, завертелись снежинки — настоящей завесой, пеленой, рвавшейся с улицы внутрь, но словно бы отшвыриваемой обратно потоком теплого воздуха.
Можайский вновь — уперевшись руками в подоконник — высунулся из окна. Когда он отодвинулся прочь, повернувшись лицом уже не столько к коллегам, сколько к товарищам по несчастью, его лицо, буквально избитое шквалистым ветром и снежными зарядами, горело. Растрепанные волосы опушились снегом.
— Высоко!
К разбитому окну разом подошли Кирилов и Монтинин. Оба высунулись было наружу, но тут же отпрянули. Кирилов мрачно подтвердил:
— В лепешку разобьемся!
— А труба? — Монтинин ткнул указательным пальцем куда-то вбок. — Труба! Не выдержит?
— Труба? — Кирилов опять перегнулся через подоконник, но глядя уже не вниз, а вбок: туда, куда указал штабс-ротмистр.
— Что за труба?
— Водосточная.
— Да вы с ума сошли! — Инихов поежился.
— До нее еще и добраться нужно! — Сушкин тоже поежился. — Как вы себе это представляете?
Монтинин замялся: он видел карниз, единственно по которому и можно было бы перейти от окна к водосточной трубе — узкий, скошенный, даже в спокойную погоду смертельно опасный, а уж под бешеными порывами ветра и в слепящую снежную бурю — подавно. Но тут от окна отвернулся полковник и поддержал его:
— Труба — наш единственный шанс. Посмотрите!
Все посмотрели на дверь гостиной. Дверь дымилась. Было ясно, что еще минута-другая, и пламя прорвется через нее, и вот тогда-то и думать будет больше не о чем. Чулицкий перекрестился.
Действуем так! — тон полковника не подразумевал возражений: Митрофан Андреевич командовал, а не вносил предложение. — Первым идет он… эй, братец, как думаешь: сможешь?
Иван Пантелеймонович подошел к окну, выглянул, вновь повернулся к полковнику и, утвердительно кивнув, спокойно ответил:
— Смогу, ваше высокоблагородие. Только обвяжите меня чем-нибудь.
— Вяжите рукавами шинели… Можайский! Ты ведь яхтсмен?
Переход на «ты» ничуть Можайского не покоробил. Поняв полковника с полунамека, он подхватил сначала свою шинель, затем полковничью и быстро связал их рукава надежным морским узлом. К этим шинелям он таким же манером привязал шинель Любимова. К шинели Любимова — Монтинина. К шинели Монтинина — Чулицкого. К шинели Чулицкого — Инихова. К шинели Инихова — пальто Саевича. К пальто Саевича — пальто Сушкина. К сожалению, шинель Гесса и пальто по-прежнему в забытьи лежавшего на диване доктора остались в прихожей и, видимо, уже сгорели. Впрочем, если они и не сгорели, то были все равно недоступны.
Оставалось придумать, как получившуюся «конструкцию» приладить к Ивану Пантелеймоновичу, но тут уже сам Иван Пантелеймонович решил проблему на удивление легко: он просто обернулся шинелью Можайского и застегнул ее на пуговицы. Вышло совсем не элегантно, но вполне надежно.
 
— Ну, с Богом!
Иван Пантелеймонович взгромоздился на подоконник, сел, свесил ноги наружу, а потом, удерживаясь кое как, бочком-бочком развернулся к улице спиной и начал сползать вдоль стены дома, пока его ноги не уперлись в карниз.
— Если он сможет дойти, и если труба его выдержит, мы тоже сумеем!
Все, сгрудившись у окна, уставились на коренастую и даже на взгляд тяжелую фигуру Ивана Пантелеймоновича. А тот, между тем, уже начал невероятное шествие: прижимаясь к стене, цепляясь пальцами за расселины меж облицовочными кирпичами, на цыпочках, что выглядело совсем уж страшно — встать полной стопой на отлогий карниз было невозможно!
Трижды или даже большее количество раз казалось, что Иван Пантелеймонович сорвется. В такие моменты державшие конец «шинельной связки» Любимов с Монтининым особенно напрягались, готовясь принять на себя весь вес упавшего с карниза кучера. Но каждый раз каким-то чудом обходилось.
Наконец, Иван Пантелеймонович ухватился за водосточную трубу. Надежно встав на крепежную скобу и одной рукой трубу обхватив, другой рукой он расстегнул шинель Можайского и освободился от «связки». «Связку» Монтинин с Любимовым немедленно втянули в квартиру. Еще немного спустя Иван Пантелеймонович был уже на земле, где его тут же обступила начавшая собираться толпа — как погорельцев, так и просто зевак.
— Отлично! — Полковник выдохнул с облегчением. — Теперь вы. Кто из вас первый, решайте сами. И вот что, ребята, — полковник провел ладонью по своим пышным усам, — от ваших расторопности и сообразительности зависит буквально всё. Мы уже к трубе не пойдем: нет времени. Будем прыгать. И доктора скинем. Вам нужно будет внизу распорядиться так, чтобы нас подхватили на какое-нибудь полотно. Желательно, что-нибудь вроде парусины. Но нет — значит, нет: найдите что-то другое. Вам ясно?
— Так точно, господин полковник! — Любимов козырнул и начал застегиваться в шинель Можайского.
— Так точно, господин полковник! — Монтинин тоже козырнул и тут же потребовал у Любимова объяснений: «Почему ты? Я — кавалерист, мне привычней такие упражнения. Лучше останься и прыгай с остальными…»
— Не говори глупости. — Любимов шагнул на подоконник. — Это мой участок. Я знаю поблизости лавку парусов и брезентов…
— Давайте уже! — Полковник прикрикнул на Любимова и вдруг подмигнул Можайскому: «Ох уж эта молодежь!» Можайский усмехнулся, прикрыв на мгновение свои улыбающиеся глаза.
До трубы, а там и до земли поручик добрался удивительно споро. Что-то — уже почти на бегу — прокричал подскочившему к нему Ивану Пантелеймоновичу и, сопровождаемый им, бросился за угол — на проспект, — когда и скрылся из виду высунувшихся в окно Кирилова и Можайского.
— Будем надеяться, они быстро обернутся…
Обстановка в гостиной и впрямь становилась невыносимой. Огонь уже прорвался через дверь, объяв ее стеной и начав распространяться по стенам. Но дым, потянувшись к разбитому окну, пока еще не заполнил помещение полностью. Поддавшись сильной тяге, он мчался вращающимися клубами от двери к оконному проему, почти не разделяясь и не заволакивая всё пространство. Это было похоже на тягу пароходной трубы. Тем не менее, отравление продуктами горения оставалось для находившихся в гостиной людей только вопросом времени.
— А ведь это анекдот, господа! — Инихов приложился к бутылке, отхлебнув прямо из горлышка. — Право, очень смешно!
Чулицкий покосился на своего помощника, но не сказал ничего. А вот Митрофан Андреевич неожиданно подхватил и даже рассмеялся:
— А ведь вы правы, черт побери! Самый настоящий анекдот! Мне даже вдруг интересно стало… эй, Сушкин!
— Да?
— Если мы тут все так и останемся, что, по-вашему, завтра в газетах ваши собратья настрочат?