Феномен колдовства в Средневековье

Помимо хтонических богов и культов плодородия, в основе колдовства лежит множество неопределенных и постоянно меняющихся народных традиций. Как сказал Уэйленд Хэнд, деяния, вменяемые в вину ведьмам, творили другие существа; странных духов, бродивших по ночам, более светское воображение позднего Средневековья трансформировало в ведьм, имеющих человеческое обличье.
В фольклоре наиболее важными элементами, на основе которых сформировалась идея ведьмы, были фамильяры, оборотничество и полеты. Низшие демоны, которые стали фамильярами ведьм в позднем Средневековье, исходно были гномами, троллями, феями, эльфами, кобольдами или духами плодородия, именуемыми «зелеными человечками», любой из которых мог быть как забавным, так и пугающим. Гномы представлялись духами тьмы и подземного мира, и их часто приравнивали к призракам или другим злым духам. Изначально эльфы были духами света и добра. Толкин в романе «Властелин колец» вернул высшим эльфам их законное место, но на протяжении всего Средневековья их обычно путали с более мелкими и озорными духами, такими как шотландские домовые. Робин Гуд, возможно, сначала был «зеленым человечком», и его капюшон был вовсе не предметом одежды, а бычьей головой или половиной ее. Кобольды приносили удачу в дом и даже помогали по хозяйству, пока их кормили и поили. Если им отказывали в подношении, они могли стать зловредными. В этом они напоминали bonae mulieres (женских духов), которые в обмен на еду и питье покровительствовали домашнему хозяйству. Церковь приравнивала таких духов к мелким демонам, над которыми иногда посмеивались и пытались обмануть, но к их магическим силам относились серьезно. Им давали забавные или уменьшительно-ласкательные имена, такие как Хайннекин, Румпельштильцхен, Хоссибат или Робин Гудфеллоу, и эти имена сохранились даже после того, как эти создания превратились в фамильяров ведьм [89].
Эти демоны могли принимать облик животных или маленьких человечков, становиться невидимыми. В позднем Средневековье их самих считали за ведьм или приближенными к ведьмам. Часто между ними не проводилось большого различия: существовало немало историй, в которых некое зловещее животное было ранено или убито ночью, а на следующее утро вместо животного на том же месте находили ведьму с ранами на соответствующих местах на теле. Такая трансформация вполне приемлема для мировоззрения, в котором, помимо материального мира, существовал столь же реальный духовный мир, где человек и животное – или Бог и кусок хлеба – могли иметь одну и ту же сущность.
Любимым развлечением этих злобных существ было выезжать по ночам, предаваясь разгулу, безобразиям и богохульству. Они носились по ночам в образе духов, например валькирий или ламий, таких существ, как оборотни, вампиры или стриги, летали на животных или предметах, таких как заборы, палки или метлы. Существует несколько достаточно рациональных объяснений полетов ведьм. Хансен предположил, что ведьмы добирались на шабаш по воздуху, чтобы не выдать своих друзей, живущих поблизости. Роббинс предполагает, что концепция полета стала следствием нечестных судебных процессов: если свидетель защиты клялся, что видел обвиняемую в Валансьене в ту же ночь, когда она, предположительно, присутствовала на шабаше в Аррасе, инквизиция даже не сомневалась, что она могла быть в двух местах, а не только в одном из них. Некоторые историки медицины утверждают, что ощущение полета могло вызываться мазью, содержащей аконит и паслен, которую наносили на себя ведьмы. Аконит влияет на сердечно-сосудистую систему и вызывает ощущение полупаралича, в то время как паслен провоцирует галлюциногенное возбуждение, а иногда и потерю сознания [90]. Эти теории отчасти объясняют, почему идея о полетах ведьм оказалась столь живучей. Однако ее истоки лежат в древних традициях народов Ближнего Востока, греков и германцев. Эта идея, продолжавшая существовать в средневековой народной традиции, была подкреплена христианскими убеждениями о том, что демоны, низвергнутые с небес, будут кружить в воздухе до Судного дня (Послание к Ефесянам, 2:2).
 
Некоторые из древних элементов ведовства сами язычники считали скорее магическими, нежели религиозными. Магия иудеев, элементы которой были заимствованы из вавилонских и персидских источников, чаще всего использовалась для прорицания, а не для колдовства как такового: религиозные лидеры иудеев повсеместно осуждали его. Почти в каждом стихе Ветхого Завета, в котором речь идет о «магии» или «колдовстве», на самом деле речь идет о прорицаниях. Аэндорская волшебница на самом деле была провидицей, и в стихе из Исхода (22:18), который инквизиторы использовали для ужасных целей, переведенном в Библии короля Якова как Thou shalt not suffer a witch to live [ «Не допускай, чтобы ведьма оставалась жива»], в тексте используется древнееврейское слово «kasaph» – «ведьма», которое скорее означало прорицателя, чем ведьму [91]. Маги, упоминаемые в Новом Завете, например Симон Волхв, тоже были прорицателями [92].
Греко-римская, германская и кельтская магия была более разнообразной. Кроме прорицания, эта магия заключала в себе элементы оборотничества [93] и повелевания силами погоды; к магии прибегали, чтобы предотвратить болезнь или наслать порчу, а также в случае любовной ворожбы. Именно этот вид магии привнес в средневековое ведовство традицию заклинаний, веру в то, что можно заставить духа явить себя, назвав его по имени. Ведьмы Горация взывали к Ночи и Диане. Вергилий описывал страдания Дидоны из-за потери Энея:
 
 
Ter centum tonat ore deos, Erebumque Chaosque
 
Tergeminamque Hecaten, tria virginis ora Dianae [94].
 
 
Римское право, как правило, игнорировало магию, если только она не причиняла вреда человеку или имуществу. В последнем случае магия преследовалась по закону и наказывалась, как и любое другое преступление, и такое отношение сохранялось на протяжении всего раннего Средневековья.
В период с 300 по 600 год нашей эры классические германо-кельтские и раннехристианские элементы ведовства были собраны воедино, а потом синтезированы, создав первый поток ведьмовских поверий, которые были подпитаны и дополнены в последующем столетии реформистской ересью и другими элементами формирующегося средневекового общества. Нас интересуют не все сохранившееся магические и языческие культы и практики, а только те, которые сыграли определяющую роль в развитии ведовства.
В IV и V веках язычество все еще было живо в средиземноморских странах и господствовало в Северной Европе. Христианские соборы и писатели того периода в один голос осуждали языческую религию и магию, включая жертвоприношения старым богам, почитание священных деревьев, камней и источников, а также использование амулетов и лигатур [95]. Преследование магии и ведовства не находилось в то время на переднем крае церковной политики, поскольку ее внимание было в значительной степени сосредоточено на организационном устройстве, решении важнейших доктринальных вопросов и борьбе с ересями. С конца V века, когда христианство начало рассматривать проблему христианизации североевропейских язычников, оно чаще стало сталкиваться с магией и суевериями. Вовлеченность Церкви в борьбу с магией была усилена двумя процессами, которые начались в VI веке и достигли своей кульминации в XV веке: постепенное смешение религиозного и гражданского права и приравнивание малефициума (malefitium), первоначально светского преступления, к идолопоклонству, отступничеству и язычеству.
К V веку материализовались лишь некоторые элементы классического ведовства. Отношение к этим верованиям в раннем Средневековье было двойственным. Классическая идея о летающих по ночам кровососущих стригах сохранялась, но ирландский собор середины V века осудил это верование как нехристианское [96]. Такую же силу имела древняя идея оборотничества: коварный дьявол превратил себя в ангела света, чтобы обмануть святого Симеона Столпника [97]. Это было превращение сверхъестественного существа, но вера в то, что люди тоже могут менять свой облик, поддерживалась не только античными легендами о Цирцее и «Золотым ослом» Апулея, но и обрядами январских календ, во время которых люди переодевались в зверей, чтобы обеспечить обилие дичи в предстоящем сезоне охоты [98].