Бабы, или Ковидная осень
Аркадий Пантелеевич, как и Катя, как многие здесь, вот та же Блатная, делая свою работу, отдавал ей часть себя. Для большинства сотрудников клиники работа была существенной составляющей жизни, а для Василия Павловича – такой же временный запасной аэродром, каким для гулящего мужа является квартира неединственной любовницы.
Пытаясь прикрыть безразличие, граничащее с непобедимой психологической брезгливостью к женской физиологии, он напускал на себя важность, для натуральности разбавляя ее казарменной фамильярностью.
На столе осталась лежать раскрытой карта Нины.
Усевшись на стул, Катя направила на нее успевший нагреться металлический абажур загодя включенной лампы.
Нине было даже больше, чем она предполагала. Через восемнадцать дней у нее был юбилей – сорок пять.
Судя по возрасту детей, брак с этим ушастым горе-блядуном, возможно, был не первым. Зато, как уверила себя Нина, счастливым.
«Вот зачем они все так думают? Заставляют себя так думать!» – негодовала взвинченная после общения с Василием Павловичем Катя.
«Неужели она не понимает, что сцена, на которой ей якобы посчастливилось выбить себе крошечный клочок, это всего лишь тюрьма?
Расфуфыренные примы, скрывающиеся от публики в закрытых частных клиниках, приговорены к пожизненному. Они не имеют права на чувства и поступки, которых не ждет от них публика. А если вдруг рискуют опрометчиво их обнажить, это тотчас становится всеобщим достоянием. Жить, чтобы казаться, чтобы соответствовать! А такие, как Нинка, надышавшиеся пыльной пудры от париков статистки в задних рядах, добровольно идут мотать свой срок, да еще и грызутся меж собой за это право».
С левой, противоположной от кабинета дежурного врача стороны коридора послышались шлепки.
Катя, потерев затекшую шею, заставила себя повернуть голову.
Плетущаяся по коридору была в резиновых тапках на босу ногу.
Она сразу узнала Бекмамбетову, та лежала в их отделении уже вторую неделю.
Бекмамбетовой – полной, неважно говорящей по-русски, удалили матку.
У нее были диабет, панкреатит и чего-то там еще (от усталости не смогла сразу вспомнить Катя)…
За Бекмамбетову хлопотали, возможно, даже заплатили врачам – Блатная болтала, что та служила прачкой в доме какого-то замминистра.
Придерживая рукой низ живота, Бекмамбетова остановилась и стала сверлить Катю своими темными, выпученными, как у коровы, глазами. Затем потыкала свободной рукой в живот.
– Ба-а-лит… – В ее глазах застыли колючие слезы.
– Где у тебя болит? – нахмурилась Катя.
Вечером, как она и без записей помнила, больная получила два антибиотика и внутримышечное обезболивающее.
– А, та-а-м…
Катя глядела на пятнистые велюровые лосины и удивлялась тому, что кто-то додумался сделать из некогда популярного и в ее средневековье принта модель такого большого размера.
Переведя взгляд на отличного качества майку с большим красным сердечком посредине, Катя отметила на белом хлопке заметные не отстиравшиеся буроватые пятна – от кофе или красного вина.
– Ба-а-ли-ит, – продолжала поскуливать Бекмамбетова.
Здесь постоянно жаловались на боль.
При вынужденном отсутствии любых других забот болезнь и, как ее следствие – боль, часто становились единственным, чем жили здесь женщины.
Счастливым или наивным, как эта Нина, надежда на скорое воссоединение с любимыми давала силы, жизни одиноких и неустроенных, напротив, болезнь придавала какой-то понятный смысл.
– Ладно, – почесав ручкой за ухом, пробурчала Катя, – до процедурной-то дойдешь?
Всадив в мясистую попу еще одну дозу обезболивающего и сунув в ее пятерню полтаблетки феназепама, Катя, тщательно вымыв руки и старательно игнорируя причитания Бекмамбетовой на неизвестном языке, довела больную до палаты.
– Ложись спать. Утром врачу расскажешь, где у тебя болит, – сухо уронила она в сторону пятнистых лосин.
Поясница еще сильнее заныла.
Прежде чем вернуться на пост Катя зашла в сестринскую и взяла со стола забытый там ключ от туалета для сотрудников.
В туалете висел спертый дух старой канализации, хилые лампочки едва горели, а допотопные, с бачком на стене унитазы хронически подтекали, как когда-то в училище. В бюджетах на ремонт здания места общего пользования для рядовых сотрудников значились в конце списка, и денег на них никогда не хватало.
Не успела она натянуть штаны, как в кармане переливом арфы растрезвонился мобильный.
Был первый час ночи. Звонил сын.
– Мам, тут тетя Ира твоя с третьего сейчас приходила! – слишком бодрым для разбуженного человека голосом отрапортовал он.
Выйдя из кабинки, Катя обессиленно прижалась к стене.
– Мам, ты меня слышишь?
– Слышу… Пьяная?
– В сосиску, – хмыкнул сын.
– Не смей так говорить о взрослых людях! – прошипела она и тотчас возненавидела себя за ненатурально-категоричный тон, каким часто говорила с ней мать.
– Короче говоря, – пропустив мимо ушей ее замечание (что, увы, вошло у него в привычку), продолжил сын, – она на весь подъезд вопила, что ей сейчас нужно где-то побыть, и рвалась к нам в квартиру! Я ее не впустил, сказал, что давно сплю и мне завтра в школу.
– Ну… и правильно сделал, – выдавила Катя. – Спокойной ночи.
Соседке с нижнего этажа – единственной, с кем Катя сумела сблизиться в родном средневековье, – давно было начхать не только на окружающих, но и на себя.
Только выйдя из туалета, Катя сообразила, что завтра суббота, неучебный день.
По дороге на пост Катя, не помня зачем, вновь зашла в сестринскую.
Блатная успела перевернуться на другой бок и теперь дышала в сторону стола приоткрытым полубеззубым ртом. Было душновато, к тому же пахло старым нечистым телом. Катя прошла к окну, и приоткрыв, набросила на винтик гребенку-ограничитель.
Вернувшись на пост, она оставила в журнале запись о сделанном уколе. Глаза чесались и слезились от усталости.
В скудности этих жидких, бликующих желтым светом казенной лампы слез, размазывающих в синие кляксы аккуратные записи в журнале, мелькнул озлобленный и вместе с тем покорный, коровий взгляд Бекмамбетовой.
За все время работы в отделении Катя так и не смогла привыкнуть к их боли – не физической, а той, что передавалась им по наследству с молоком матери. Всегда дремавшую в душах боль невозможно было вылечить препаратами. Ее можно было вылечить только счастьем – но где же его взять-то, девоньки, чтобы на всех хватило?!
«Хочешь, я уколю тебе классный секс?»
«А хочешь, дам полтаблеточки заботы?»
«Счастливое супружество надо развести один к трем в стакане кипяченной воды и пить не спеша. Да, каждый день…» – вихрем пронеслись в голове совсем не смешные фразы.
Катя достала из кармашка Нинкин мобильный.
Не понимая, что с ним делать, она тупо пялилась в темный экран смартфона, с корпусом, обтянутым красным силиконовым чехлом, и щедро украшенном камушками Сваровски задником – в излюбленном стиле Нины.
Борясь с зевотой, Катя ощущала себя в своем теле уже так же, как и всегда. Недоженщиной и недомужчиной, нужной всем только в моменте, замотанной в свой спасительный кокон дурой.
Если минутами позже она решит ворваться к Нине с дурной новостью, та просто заберет у нее телефон и выгонит вон из палаты.
У таких, как эта дамочка, в отличие от соседки Ируськи, давно уже выработана здоровая и гибкая система самозащиты. Приемы средневековья – истерики и глупые, напрасные приступы самоистязания – этой системе чужды.
Отплачется Нина одна. Может, даже и плакать не будет.
Кто знает, вдруг в их мире подобные развлечения в порядке вещей?
А еще в том мире есть адвокаты и психологи, подружки-советчицы, живущие за высоким забором, брачные договора.
И Нина, и ее муж, опрометчиво гульнувший на стороне (что вовсе не факт), не допустят развода из-за какой-то, возможно, спьяну перепутавшей номер идиотки.