Водородная Соната

Воспоминания корабля были абстрактными, более чем смутными и эффективно бесполезными. Сам Разум пребывал в необычном состоянии, самореструктурировавшись (предположительно) так, что в рассуждениях его уже невозможно было узреть логику. То, что поддавалось опознанию, выражалось в самом причудливом и запутанном клубке излишне сложной и самореференциальной аналитической/медитативной и сагационной/рационативной процессной архитектуры, на которую все заинтересованные лица когда-либо имели несчастье смотреть. Тем не менее, он вернулся, и, по-видимому, не желал оставаться в своем собственном теле или даже субстрате, выискивая возможность к содружеству.
Особые Обстоятельства — бескомпромиссное крыло Контакта и та его часть, которая была настолько близка к военной разведке и шпионажу, что Культура всегда неохотно признавала факт её существования — были более чем счастливы получить физическую форму старого корабля, отчаянно желая узнать, как время в Сублимации изменило его, или какой свет способно было пролить его обратное воссоздание из сублимированного — если оно работало именно так — на природу самой Сублимации. Увы, тщетно.
Их ставил в тупик даже, казалось бы, такой очевидный, не подлежащий сомнению факт, что ничто не могло перейти в Сублимацию в развоплощенном виде. Переход мог быть совершён только через субстрат: тела, вычислительные матрицы, корабли и их эквиваленты, с закодированными в них личностями и их воспоминаниями.
Как бы ни было, а освободившись, наконец, от всего этого нежелательного и беспокоящего его внимания, Разум, обитавший в Зоологе, поселился внутри субстрата Каконима, предавшись мимолетным увлечениям и тихому созерцанию.
Спокойному и крайне медленному созерцанию — Зоолог настоял на распределении вычислительных ресурсов в субстрате Каконима таким образом, что его полное сознание могло быть выражено отныне только посредством привлечения большого количества вычислительных мощностей в очень интенсивном цикле. Ему было предложено столько энергии, сколько ему могло понадобиться — достаточно, чтобы позволить полнокровно взаимодействовать со своим носителем в Разуме в реальном времени, — но он отказался. Таким образом, для того, чтобы Каконим мог разговаривать с Зоологом или взаимодействовать с ним каким-либо иным значимым образом, он должен был замедлить себя до такой скорости, при которой неаугментированный человек мог бы спокойно составить им компанию. В этом, по-видимому, заключалась некая философская аутентичность Зоолога, и это же вызывало неодолимую зевоту у Каконима.
Вернувшись в реальность, основное сознание Каконима наблюдало за тем, как небо и звезды вокруг него проносились мимо, когда он мчался от Падения Давления к пространству Гзилт, одновременно выявляя потенциальные закономерности и релевантности в окружавшем его космосе. Он выполнил многомерный поиск в каждой из баз данных, известных разумной жизни, совершив также поиск любой дополнительной информации, которая могла иметь отношение к рассматриваемому вопросу. В то же время он производил моделирование за моделированием, пытаясь выстроить стабильную матрицу предсказания того, чем все в итоге могло обернуться.
В этом контексте Разум успешно мыслил на скорости, близкой к максимальной, и чуть ниже предельной, будучи удовлетворительно вовлеченным в проблему, которая при всей своей каверзности обладала несравненным достоинством — она была реальной и значимой, а не гипотетической, хотя многое и сводилось в ней к беседе, длившейся субъективные дни и месяцы, проходившие порой между вопросом и ответом.
Каконим иногда воплощал свою базовую архитектуру как гигантский замок размером с огромный город, размером с целый мир замков, собранных вместе и нагроможденных один на другой, заключённых один в другом, пока в итоге не получалась какая-то фрактальная крепость, выглядевшая издалека уместно и каменно-замково, со стенами, башнями, зубчатыми выступами и так далее, по мере приближения превращавшимися в нечто гораздо большее, так как становилось ясно, что каждая — например — башня состоит из конгломерата гораздо меньших башен, вложенных друг в друга и сложенных друг на друга.
 
То, что осталось от души Зоолога, поселилось в одной из этих крошечных башен, взгромождённой на вершину колоссальной метабашни, образующей то, что издалека выглядело как толстый шпиль.
В некоторых состояниях ума Каконим находил время, чтобы пройти через свой собственный субстратный образ, объединяя свое ощущение себя в человекоподобный аватоид и прогуливаясь по этому виртуализированному ландшафту замка от чрезвычайно сложных главных ворот до тех пор, пока пандусы, переходы, залы и лестницы не приводили его к месту назначения. В других случаях он летал туда в виде гигантской птицы, медленно порхая над крышами, парапетами и бойницами, бастионами, дворами и крепостями, пока не находил искомое место.
На этот раз он вообразил себя грозовой ячейкой темного, исчерченного молниями облака, тяжеловесно кружащегося над огромным замком, как некая зловещая галактика медленно вращающегося тумана; затем из опускающейся воронки разверстой пасти смерча внезапно низринулся, сложив хищные крылья, со скоростью пушечного ядра к башне-шпилю, вновь расправляя крылья, остановив стремительный рывок за мгновение до того, как коснулся камня парапета башни.
Корабль обрёк себя человеческим аватоидом, едва оказавшись на каменных плитах механически обработанных зубчатых стен. Он поднял руку, чтобы постучать в толстую деревянную дверь, но та открылась сама.
Внутри, где виртуальная среда была смодулирована Зоологом, принадлежа ему, башня перетекала в солидное, умеренно крупное одноэтажное круглое пространство, напоминавшее нечто среднее между кабинетом таксидермиста, специализирующегося на весьма экзотических чучелах, и лабораторией сумасшедшего ученого, питавшего слабость к пузырькам и гигантским предметам электрооборудования с проблематичной изоляцией. Все было освещено туманным солнечным светом, проникавшим через высокие узкие окна. За той частью, что пролегала близ двери, пол пребывал в беспорядке; Какониму пришлось пробираться по щиколотку — а затем и по колено — в нагромождённых остатках загадочного сомнительного прогресса, прежде чем он наконец достиг комнаты.
— Когда я впервые состарился, — заявил аватоид Зоолога, свисая с одной из своих веревок, — помню, я подумал, что обстановка выглядит немного запущенной. Позже я вернулся к этой идее. Теперь я циклически прохожу через периоды смущения и детского восторга. Привет. Добро пожаловать. И…?
Каконим нашел расшатанное кресло, напоминающее скромный, частично разобранный трон, и — очистив сиденье от фрагментов каких-то созданий, отдельные из которых были достаточно живыми, чтобы протестовать чириканьем и скрипом — сел. Он смотрел вверх и вниз на смутно похожего на человека аватоида Зоолога, который смотрел на него вверх ногами, обхватив одной ногой веревку, свисающую с потолка.
С того же самого потолка — высокого и сводчатого — вились десятки таких же веревок, многие были цветными, а некоторые снабжены чем-то вроде веревочных корзин, похожих на плоды, сделанные из сетки, также встречались те, что соединялись меж собой подвесными верёвочными петлями.
Именно здесь аватоид Зоолога жил, работал, играл, отдыхал и — если он предавался столь обычно ненужному, граничащему с деградацией поведению — спал. Он утверждал, что не ступал на пол своего логова в течение субъективных десятилетий, полагая, что пол лучше использовать для хранения, нежели для перемещения. Хранил же он, как заметил Каконим, преимущественно мусор: куски мертвых тканей, сломанное и ненужное оборудование, останки каких-то близких к жизненным форм и конструкций, а также прочий не поддающийся классификации выводок своего не вполне традиционного ума.
Аватоид Зоолога перевернулся вверх ногами над большой каменной скамейкой, на которой утвердилось переливавшееся причудливыми красками химическое оборудование. Это было больше похоже на представление художника о рабочем месте химика, чем на реальное рабочее место химика, но такие детали едва ли когда беспокоили Зоолога.