Водородная Соната

∞
ЛОУ Каконим
— Кто-нибудь хочет что-то добавить?.. Нет? Думаю, нет. Тогда, когда я скажу, что неохотно соглашаюсь с тем, что только что сказал Ошибка Не…, думаю, можно считать вопрос закрытым.
* * *
Каконим, в форме своего виртуального аватоида, вернулся в Замок Замков, смоделированный им в бесконечных недрах вычислительных матриц. Его гуманоидная форма вышла из пристройки у ворот, созданной из десятков тысяч пристроек, и прошла весь путь до высокой башни, которая, как могучий флагшток, возвышалась на вершине большой составной сверхбашни, на многие субъективные километры вдаваясь во фрактальную архитектуру барочного сооружения.
Все это время он ждал, чтобы услышать что-нибудь из состояния разума Зоолога — хоть что-нибудь, что могло бы помочь ему и его коллегам в их попытках понять работу Возвышенного — и, несмотря на многократное искушение сделать это, не вернулся сюда, чтобы попытаться форсировать вопрос.
Теперь, когда дело, похоже, было решено — без, надо заметить, какой-либо помощи со стороны Зоолога, — ему было что сообщить, и он мог освободить разум другого корабля от любых обязательств по оказанию помощи, которые тот мог чувствовать обязанным дать. Не так уж и много, учитывая затянувшееся молчание. По крайней мере, случаи странных, двусмысленных вторжений в его субстраты, — возможно, из сублимированного, — в последнее время сошли на нет. Предположительно, это был хороший знак.
Но, возможно, и не очень. Момент беспокоил его.
Наконец, преодолев многие тысячи ступеней, он подошел к двери в просторное, закрытое логово, населенное сознанием вернувшегося Сублимированного, абстракцией того, что когда-то было разумом корабля.
Ответа не последовало, когда он постучал, и вообще в помещении стояла мёртвая тишь. Он уже чувствовал, что обнаружит здесь. Дверь была заперта, но лишь на грубом физическом уровне, внутри симулятора. Отпереть её было едва ли сложнее, чем повернуть ручку и толкнуть обычную дверь.
Аватоид Каконима вошел и осмотрелся.
Пространство, как он и предполагал, было свободным от состояния сознания Зоолога. Но остатки деятельности никуда не исчезли: технический мусор, всевозможный, трудно опознаваемый хлам, скопище разного рода витражей, сверкающих лампочек, электроприборов, сплетённых причудливо трубок, скверных запахов и множества свисающих с потолка веревок. Всего этого было в избытке, но странного существа с бледно-красной пятнистой кожей и длинными шестипалыми руками видно не было.
Решив не тратить время на поиски аватоида Зоолога, Каконим стал искать записку. Но не нашёл ни одной.
— Можно было хотя бы попрощаться, — сказал он в воздух, на случай, если ушедший гость оставил какое-то сообщение, которое можно было бы вызвать устным восклицанием… но его голос просто исчез в беспорядке, пыли и мутном солнечном свете, проникавшем через высокие окна, не принеся никакого ответа.
На всякий случай корабль начал полный поиск в своих вычислительных системах и системах хранения данных, но без особой надежды найти хоть какие-то следы потерянной сущности. Конечно, он их не нашел. Кроме этой заброшенной лаборатории и воспоминаний об ушедшем коллеге, Зоолог не оставил ему ничего.
Каконим собрался было успокоить пищащих и визжащих животных в клетках, но, едва приступив, тут же устал от этой абсурдной затеи и, недолго думая, упразднил весь замок и всё, что в нём было, закрыв сценарий мысленным импульсом.
  
 24 (С -0) 
 
В конце концов, он пошел вместе со всеми.
Был момент, когда он решил, что, должно быть, сошел с ума, потому что он начал подумывать о том, чтобы остаться, и, возможно — когда всё свершится — отдать себя в руки правосудия, чтобы его судили и осудили, принять любое наказание за то, что он сделал — за всё, но в особенности за последнее своё деяние.
Но это была лишь мимолетная блажь, настроение, то, чему не следовало потакать. В конце концов, он понял, что должен идти, и сказал себе, что не пойти и предаться этой мазохистской оргии справедливости и раскаяния было бы для него истинным эгоизмом. Ведь дело не в нём, не только в нём. Он лишь один их многих и в итоге станет еще одним покорным Свёрнутым, занявшим свое место в одном ряду готовых шагнуть с обрыва, уносящего вверх, а не вниз.
 
Присутствие, так долго висевшее над зданием парламента, разрослось теперь, превратившись в темную сферу. За последние несколько часов появлялись все новые и новые аналогичные знаки, распространившиеся по всему пространству Гзилта, везде, где были люди: в домах, коммунах и казармах, на кораблях, морских судах и самолетах, на площадях и в общественных залах, в лекционных аудиториях и храмах, на рынках и в театрах, на спортивных площадках и транспортных станциях, везде, где Хранимые недавно пробудились, перед своим восхождением.
Чужаки, пришедшие попрощаться с гзилтами, и те, кто пришел извлечь выгоду из их ухода, по обычаю, временно удалились, предоставив уходящих самим себе.
Устройства, с установленным на них временем, а также дисплеи по всей территории доменов отсчитывали последние часы и минуты, люди встречались в заранее назначенных местах, совершали последние обеды, говорили последние слова и, иногда, рассказывали секреты, которые хранили. В общем, как это обычно бывает у людей, они собирались в кругу семьи и друзей, объединялись с другими группами, образуя собрания в десятки и сотни человек, и — опять же, как это обычно бывает, хотя выражение таких эмоций зависело от физического и психологического склада соответствующего вида — держались за руки.
Многие пели.
Играли многочисленные оркестры и группы.
И в конце концов время обратилось в ничто, и в присутствии Присутствий они всего только и делали, что говорили: "Я Возвышен, я Возвышен…", и больше ничего. Они уходили, просто исчезая из существования, словно заходя за некую складку в воздухе, которую прежде никто не замечал.
Напоследок он встретился с маршалом Чекври. Её семья была не больше, чем его, и за последние двадцать дней или около того у них появилось много общего.
Они стояли в садах парламента, под неуместно шквалистым небом, под ливнем, ожидая произнесения слов вместе с несколькими десятками других людей. Они вышли сюда относительно поздно, в час, который считался оптимальным, чтобы убедиться, что значительная часть гзилтской цивилизации действительно ушла.
Это напоминало наблюдение за результатами выборов. Начало Инициации выдалось медленным, но примерно через четверть часа, согласно новостным каналам, все еще освещавшим события, число ушедших быстро увеличилось, и к началу последней трети часа стало очевидно, что почти все совершили переход. Собравшиеся в саду согласились, что настало время идти.
— По традиции в этот момент люди рассказывают друг другу секреты, — сказала маршал Чекври в тот короткий момент, когда остальные прощались и выбирали, где кому стоять и с кем. — Мой, — с ухмылкой добавила Чекври, — заключается в том, что я провалила офицерский экзамен. Я сжульничала. И шантажировала потом старшего офицера, чтобы получить зачёт. — Она пожала плечами. — И никогда не оглядывалась назад. — Маршалл наклонила голову к нему. — Вы?
Он уставился на неё. На мгновение он опешил, не уверенный, кто перед ним. Но, в конце концов, собравшись с мыслями, покачал головой.
— Слишком много, — сказал он так тихо и отрешённо, чтобы его едва услышали, и отвернулся. — Слишком много…
Неподалёку стояли Джеван и Солбли, его секретарь и помощница, и он был поражен, когда Джеван сказал, что всегда любил его, а не Солбли, секрет которой заключался в том, что у неё не было никакого секрета.
Он что-то пробормотал, впервые за многие десятилетия потеряв дар речи.
Они выбрали конец текущей минуты, как время, когда им надлежит войти. Все взялись за руки, и когда время пришло, произнесли слова и совершили шаг, едва только припустил мелкий дождь.