Командор

Шпага пронзила сэра Джейкоба насквозь и вышла чуть выше выреза на кирасе. Гроза Карибского моря застыл. В его глазах читалась не столько боль, сколько изумление. Через секунду он стал медленно валиться, и на палубу рухнул уже труп.
Кабанов наконец-то выхватил револьвер и, заметив, как умирающий Грушевский все-таки столкнул бомбу в люк крюйт-камеры, трижды выстрелил в набегающих пиратов. Еще тремя торопливыми выстрелами он уложил трех оставшихся вблизи и получил небольшую передышку. Сергей откинул барабан, вытряхнул гильзы, загнал в опустевшие гнезда новые патроны… Как раз вовремя, чтобы через две секунды выпустить их в упор по очередным врагам.
Палуба вокруг него опустела, и Кабанов вдруг ощутил страшную усталость, какая наваливается на человека, выполнившего свой долг до конца. Сделать больше он просто не мог. Раны разом напомнили о себе жгучей болью. Сергей осмотрелся.
От противоположного борта к нему мимо убитого сэра Джейкоба медленно, как в кино, бежали пятеро. Возле распахнутого люка лежал мертвый Грушевский. Из люка, уплывая в знойное и пронзительно-синее небо, поднималась сизая струйка дыма. Фитиль догорал.
Сергей машинально сунул опустевший револьвер в кобуру, и тут внизу громыхнуло.
«Морской вепрь» вспух изнутри. Фонтан палубных досок и обломков взметнулся в небо, подгоняемый многометровыми языками фиолетового пламени. Перебитые мачты медленно и торжественно рухнули на стоявшую вплотную «Мэри», расшвыривая обрывки канатов и клочки пылающих парусов. Ослабленная несколькими залпами обшивка фрегата не выдержала взрыва нескольких тонн пороха. Взрывная волна снесла фальшборт бригантины и ворвалась в орудийные порты. Рванули стоявшие возле орудий бочонки с порохом, снося переборки и палубы. Погреба «Мэри» были почти пусты, но и того, что там оставалось, хватило вполне. Она взорвалась полминуты спустя, когда до пороха добралось соревнующееся с водой пламя…
 
Часть пятая
 
Виктория
  
46
 
Флейшман. Шлюпка
 
Понятия не имею, как мы уцелели в этом аду. Вместо связной картины в памяти остались разрозненные обрывки. Прыгающие на квартердек пираты, рвущая их тела картечь охотничьего карабина, занесенная надо мной сабля, мой выстрел в упор, калейдоскоп ударов, мелькающий разъяренным дьяволом Серега, еще один выстрел…
В безумной лихорадке боя мне было не до оценки нашего положения, и лишь спустив шлюпку, я понял, что дело – труба, и сейчас Кабан взорвет всех к чертовой матери. Но даже это знание пришло как нечто абстрактное, точно моей судьбы это никак не касалось. Никогда не считая себя храбрецом, тогда я не испытывал ни малейшего страха. Я вообще ничего не испытывал, кроме какого-то необъяснимого азарта.
«Есть упоение в бою…» Да, есть. Признаю правоту поэта. Только упоение это сродни алкогольному и заглушает все остальное. Человек теряет голову, и спроси его потом – не вспомнит, что делал, когда и как. Редкие люди сохраняют способность рассуждать в таком состоянии, а если они при этом умеют отдавать четкие приказы, то им цены нет.
Выполняя приказ, я помог спуститься в шлюпку раненым Сорокину и Кузьмину, подтолкнул туда каким-то чудом уцелевшего Петровича и крикнул остальным, бившимся у трапов на ют, чтобы они приготовились по сигналу покинуть корабль. Натиск пиратов не слабел, но Ардылов переиначил мои слова и сбежал в шлюпку. Остальные сражались, позабыв обо всем.
И тут атака на трапы внезапно захлебнулась. Часть флибустьеров бросилась обратно на фрегат, а вскоре я услышал сигнал Кабанова – три револьверных выстрела подряд, а после краткой паузы еще три. Похоже, ребята свое дело сделали.
– Все в шлюпку! Сейчас рванет! Отходим! – я заорал так, что не узнал своего голоса.
Наверное, я мог бы и не кричать. Все знали значение сигналов, и через минуту мы отвалили от борта обреченной бригантины.
Думаю, что мы побили рекорд по скоростной гребле, и все равно не успели отойти достаточно далеко. Нас спасло то, что нас прикрывал борт бригантины, и обломки взорвавшегося фрегата миновали шлюпку. Мы продолжали грести изо всех сил, и тут рванула бригантина. Вокруг нас обильно падали обломки, но, к счастью, ни один не обрушился на чью-то голову.
 
– Поворачивай! Там мог кто-нибудь уцелеть, – твердо приказал Сорокин. Мы молча развернули шлюпку и направились к тому месту, где недавно сцепились в схватке два корабля. И только тогда я посмотрел, кто же уцелел в кромешном аду боя.
Из всех десантников в шлюпке был только раненый в левое плечо Сорокин. Из экипажа «Некрасова» осталось двое – Кузьмин и Ардылов, причем первый был тяжело ранен в ногу. Рядом с ними сидел Петрович со своим неразлучным чемоданчиком. Из пассажиров – Рдецкий, Аркаша Калинин, Женя Кротких, Вовчик, секретарь Лудицкого Зайцев, Владимиров и Астахов. Кроме Грифа, остальные были примерно моими ровесниками и вообще достаточно спортивными ребятами, вот только долговязый Вовчик мне совершенно не нравился. Но тут уж выбирать не приходилось…
Как ни странно, но при взрыве погибли далеко не все. То тут, то там мы видели судорожно вцепившихся в обломки людей. Мимо пиратов мы проплывали без тени сострадания, а одного, пытавшегося вцепиться в шлюпку, Рдецкий добил веслом. Зато как мы обрадовались, когда увидели Ширяева! Гриша буквально в последний момент успел прыгнуть за борт, и судьба оказалась к нему милосердна.
Теперь нас стало двенадцать. Если вспомнить, что на «Некрасове» было восемьсот, то остается лишь удивляться, как в число уцелевших попал я сам! Особой физической подготовки у меня никогда не было, единоборствами не увлекался, стрелок неважный… Видно, судьба…
А потом, когда мы описали вокруг обломков почти полный круг, случилось подлинное чудо. МЫ УВИДЕЛИ КОМАНДОРА! Всего израненного, в прожженной одежде, но все-таки живого. Он плавал, судорожно вцепившись в обломок мачты, и нам едва не пришлось вытаскивать Сергея вместе с ним.
Кабана взрывной волной отбросило далеко в сторону. Он мало что помнил кроме того, что летел куда-то высоко-высоко. Потом упал в воду, едва не захлебнулся, а когда всплыл, рядом плавал тот самый кусок рангоута…
Из всех наших раненых Сергей был самым тяжелым. Пиратский клинок вошел ему под сердце – к счастью, неглубоко; было еще несколько свежих ран, но Петрович, осмотрев его, сказал, что прямой угрозы для жизни пока нет. А потом добавил, что в ближайшее время о подвигах придется забыть.
– Я рад забыть о них навсегда, доктор, – слабо улыбнулся командор и тут же попросил произвести инвентаризацию всего, что у нас осталось.
Собственно, пересчитывать было почти нечего. Из оружия при нас осталось шесть абордажных сабель, кинжал у Сорокина да два ножа. Три кремневых пистолета, ТТ Рдецкого с двумя последними патронами и «макаров» у Кости с тремя. В шлюпку заранее был сложен небольшой НЗ: сухари, вяленое мясо, три бочонка с водой, несколько бутылок рома, топор и два мушкета с запасом пороха и пуль выстрелов на сорок. Вот и все, чем мы располагали, а ведь теперь наше положение и без того ухудшилось до предела.
Мы болтались в небольшой шлюпке посреди моря. Где-то неподалеку должен быть остров, куда отправились наши женщины, но мы знали лишь примерное направление на него, а видеть его, сидя почти у поверхности воды, не могли. Но остров, кому бы он ни принадлежал, был нашим единственным спасением, и мы стали грести в ту сторону, надеясь достигнуть его до темноты.
Порция рома ненадолго придала нам сил, и мы старались вовсю. Однако время шло, а заветной суши не было. Или мы сбились с курса, или нас снесло ветром и течением, или до острова было дальше, чем нам казалось. Каждый был волен выбирать любую причину.
Когда солнце закатилось за горизонт, мы перестали грести и немного перекусили. Никто не мог сказать, как долго продлится плавание, и скудные запасы сразу решили экономить. Неужели мы спаслись лишь для того, чтобы в итоге умереть от голода и жажды? Уж больно жестокая получается шутка…