Вера, Надежда, Любовь

— Это странная мысль! — встревожился священник. — Какая странная мысль! Я знаю верующих, которые истинно добры, которые не знают ни зависти, ни злобы, ни тщеславия, ни стяжательства. Что делать с ними? Как их под вашу формулу подвести?
— Вам нравятся старые девственницы? — спросил Карякин. — Девство — высшая добродетель для веры, но никакая не добродетель сама по себе. Это уродство. Не будем сводить речь к отдельным людям, а соблюдем, как вы изволили выразиться, «высоту всеобщности». Не знают зависти и тщеславия? Допустим. Но истинная вера в бога требует от человека полного самоотрешения: «Блаженны нищие духом». Не знают злобы? Допустим. Но истинный христианин, если его ударят по левой щеке, обязан подавить в себе естественное человеческое достоинство и, любя врага своего, подставить ему под удар и правую щеку. Вам известны верующие, которые не знают стяжательства? Пусть так. Но самый доблестный христианин тот, кто добровольно гол, кто умерщвляет свою плоть голодом, выставляет напоказ свои язвы, кто радость видит только в страданиях. Иными словами, чем больше добро противоречит природе человека, тем оно выше для веры. Вера в бога придает добру характер отрицательный, характер зла.
— Подобно тому как красноречие может иметь характер косноязычия, если забыть про действительность, — перебил священник. — Оглядите жизнь и увидите: осмеяна в человеке жажда покоя и милосердия. Есть немалое множество уставших и поверженных в жизненной борьбе. Для них все больнее болит вопрос: где пристать душой? К чему приклониться человеку? А не попробовать ли, что за штука такая — опиум? Говорят, помогает.
Он оглядел притихший зал: лица, лица. И были такие, на которых не простое внимание, но немое удивление выдавало себя, как это бывает при прямом попадании в истину или в тайну. Неожиданным оказалось то, что такое же благожелательное изумление было и на лице Карякина. Ему все стало ясно.
— Вот и хорошо, — сказал он. — Вот и слава богу. Я давно уже заметил, что мы с вами, отец Александр, как борцы в бродячем цирке: боремся, а борьбы нет. И действительно, о чем идет спор? Допускаю, что вы разумный человек, что вы согласитесь с моими доводами, а я, в свою очередь, соглашусь с вами. Да, отец Александр, религия — это не выдумка попов. Да, отец Александр, религия — это первая попытка человека создать философскую модель мира. Да, отец Александр, в религии есть творчество. И так далее. Но не смешно ли всерьез надеяться, что можно вот так сесть рядком, поговорить ладком, расставить все точки-запятые и таким образом примирить религию с разумом, с наукой, с нынешней жизнью? Чего-то вы все время недоговариваете, отец Александр. Загадочный вы человек!
По рядам прошло движение. Теперь уже явно было: публике нравились оба оппонента, люди такие непохожие и такие в чем-то похожие.
— У Маркса, отец Александр, где-то в районе этой вашей знаменитой запятой есть мысль о том, что религиозное убожество есть выражение действительного убожества и одновременно протест против этого действительного убожества. Богатая мысль! Для нас она означает, что религия вновь и вновь будет возрождаться, пока в жизни останется равнодушие, жестокость, неравенство, нетерпимость и прочие уродства. Заметьте, что религия возникает при этом как протест. Вот вам козырь в руки, отец Александр! Не блаженный какой-нибудь Августин и не Фома Аквинский, а Маркс указывает вам на жизненные истоки религиозного мировоззрения. Вам бы ухватиться за это обеими руками, но вы не торопитесь. Почему? А потому, что речь идет прежде всего об убожестве самой религии. Уродства жизни порождают протест. Но религиозный протест имеет вид уродства еще большего. Вот мысль Маркса. Полюбуйтесь, сколько в ней научной объективности, блеска, диалектической подвижности! «Оглядите жизнь!» — призываете вы. Оглядели и видим, что осмеяна жажда покоя. Но какого покоя! Мещанского, отец Александр. А творческий покой воспет и охраняется. Какое милосердие осмеяно? Лицемерное христианское милосердие, отец Александр. А мысль и жажда поиска, трезвая гармония жизни — все это возвеличено. Восславлено счастье борьбы за идеалы, потому что никогда и ничто великое не свершалось без борьбы. Да, отец Александр, есть уставшие. Есть даже поверженные. Как им помочь? Лучший способ помочь слабым — сделать их сильными.
 
Аплодисменты помешали Карякину, он вынужден был перекричать зал:
— Потому что лучший выход только такой!
— Наш Карякин в ударе! — Пашка Фомин толкнул локтем Степана, и тот согласно кивнул.
— И вот ваш вопрос, — продолжал между тем Карякин. — К кому приклониться душой? Приклонитесь душой к нам, отец Александр. Цель у нас небывалая. Не за горами уже — встать повыше, и видны огоньки. Вы умный человек, вы можете встать повыше. Так встаньте же! Зачем же вы губите ваш талант? Идите к нам!
«Идите к нам!» Эта мысль давно уже созрела в каждом. Аплодисменты хлынули, как ливень.
В первый миг священник сделал движение защититься. Но когда его обдало, как жарким ветром, он замер, словно перед чудом, не умея объяснить такую безмерную людскую доброту. Все еще прямой и независимый по привычке, он двинулся, он двинулся к выходу под этим ливнем. Он прятал слезы. За очками, которые в эту минуту только для того и были ему нужны.
  
XIV. ДЫМЯЩИЕ ГОЛОВЕШКИ
 
1
— «Так доношу вашему преосвященству, что предложение отречься от святой церкви отец Александр не отверг, но промолчал. Вкупе с непотребными мыслями, высказанными им на сборище, не есть ли сие умолчание…»
— Человек, который привез все это, — он тут?
— Он здесь, ваше преосвященство.
— Дайте понять доносителю… — «Экий осел!» — подумал он про Кирилла.
— Будет исполнено, ваше преосвященство. — Продолжайте…
А за дверями комнаты, в приемной, сидел на белом диване отец Кирилл. На паркетное поле перед ним падал солнечный переплет окна. Витражное окно лежало перед Кириллом дорогим ковром. Все тут было богато, образцово, но пусто. Кирилл сидел уже больше часа. Про него забыли, может быть? А может, донос, с которым он явился, слишком серьезный донос? Вместе с отцом-то Александром всыплют как следует и ему? Большие гостиные часы едва плелись. Можно было сойти с ума, глядя на этот маятник.
— Сочинения «К критике гегелевской философии права» в отдельном издании не имеется. Я сделал запрос на первый том Маркса — Энгельса, где помещено это сочинение. Извините, ваше преосвященство, вы хотели что-то сказать.
— Что вы думаете? Вообще, об этом…
— Думаю, ваше преосвященство, что это серьезней, чем доложено.
— Кхе-кхе…
— Истинно так, ваше преосвященство.
— Пригласите его ко мне. Если от церкви станут отходить такие люди…
— Будет исполнено, ваше преосвященство!
2
В городе по обе стороны реки только и разговоров было, что о диспуте в клубе. Священник прославился. Дня через три, в воскресенье, к церкви отовсюду потянулись люди. Празднично пестрели на весеннем ветру платки и юбки. Девушки останавливались у церковной ограды и дальше пока не шли. Ребятам было проще. Всячески озоруя, они делали вид, будто церковь их вовсе не интересует, некоторые притворялись пьяными. Старухи крестились на богохульников. Эти старухи были старухи глупые, они не способны были уразуметь сути. Кто-то, оказавшись совсем близко, юркнул, наконец, в распахнутую дверь. За ним двинулись и остальные.
— Пошли и мы. Больно охота, девки, на этого попа посмотреть.
Сима тащила за собой подругу.
— Упрямая ты, Любка, сил нет! Ходит в церковь всем наперекор. А когда идут все, ее калачом не заманишь. Ну ты скажи, в чем дело?
Люба отвернулась. Не хотела она идти с Симой. Сима шла ради пустого ротозейства, в этом ее желании не было ничего от веры, никакой высоты. Люба не хотела быть в толпе зевак.
— Уж больно ты храбрая! — сказала она Симе. — А если в школе узнают? Гляди-ка вон!
Сима обернулась и увидела Тарутина. Он был багров, нес веник и эмалированный таз. Тарутин шел из бани.