Вера, Надежда, Любовь

— Старшая дочь — она что же, совсем редко приходит?
— Отрезанный ломоть!
— Редко, значит… Ну, а Люба в Лавру пойдет ли?
— Поведу!
Священник глянул на Иваниху строго.
— Пусть дети живут, как сами хотят.
— Батюшка! — спохватилась Иваниха. — Да нешто я их неволю?
Хлопнула калитка. Священник быстро встал и только после того глянул в окно. Оказалось, пришла из школы Люба — только и всего.
Сесть опять отец Александр счел для себя ненужным. Он наспех перекрестил Иваниху, сказав про ее грехи непременное «прощаю и отпускаю». Затем без суеты, но поспешно, однако, он снял епитрахиль, свернул и положил ее в саквояж — все спешно. Поддавшись невольно этому внезапному беспокойству, Иваниха сама, без подношения, торопливо поцеловала крест, евангелие и, как бы помогая священнику, положила святые предметы туда же — в его саквояж.
— Спасибо, батюшка, что пришли. Дай вам бог…
Они опять встретились на крыльце — отец Александр и Люба.
— Сплавную будку знаешь? За огородами. Приходи туда. Сейчас приходи.
И ушел.
«Что же это такое? — думала Люба. — Он ее зовет…» Вдруг, как ее ветер подхватил, Люба влетела в комнату.
— Мама! Платье в горошек! А-а, вот оно!
— Ты куда? — спросила мать.
Люба не ответила. Переменив платье, она схватила пальто в охапку, и в ту же минуту хлопнула дверь. Иваниха приподнялась глянуть в окно — что стало с дочерью? Мать ее не увидела. Только еще хлопала, никак не могла успокоиться, калитка.
2
Дощатая будка с железной бочкой, приспособленной под печь, стояла на крутом обрыве к реке. Будкой пользовались во время лесосплава — здесь был наблюдательный пост. С высоты открывался вид на излучину реки (гибельное место для сплавщиков), на новый город в Заречье и на дальние леса.
Отец Александр сидел у самого обрыва на стопке кирпичей. Люба увидела его еще издали. Ее несло сюда торжество: «На свидание! На свидание!» До чего же все переменчиво — еще час назад Люба хотела умереть. «На свидание! На свидание!» Первый раз. Неужели правда это — наступила ее пора?
В миг один она пересекла пустырь и остановилась за будкой. Надо было прийти в себя. Кто же является на свидание в таком распахнутом виде? Никто не является…
Со стройки доносилось радио:
«О, если б навеки так было!»
Люба постучала по будке и выглянула.
— Можно войти? — неожиданно пошутила она.
Александр обернулся к ней с готовностью, очень живо.
— Шаляпин! — кивнул он за реку. — А?
Затем он подвинулся, чтоб дать ей место рядом.
Шаляпин пел: «Кубок мой полн. Я вкушаю с вином и радость, и бодрость, и силу». И опять потом этот вздох: «О, если б навеки так было!»
Долго они так сидели рядом и слушали, пока голос не отнесло ветром. Угасло… Не слышно стало совсем.
— Песню вроде этой пел Соломон…
Люба притихла. Сейчас будут сказаны слова, ради которых ходят на свидания. Она поглядела на него с замиранием и сделала отрицательный жест: «Не знаю». Откуда ей было знать, пел Соломон или не пел.
— Я уверен! Прислушайся, то же чувство: «Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих».
Так оно и случилось! Вчера только Люба читала «Песнь песней». Только вчера она подумала, что хорошо бы эти слова сказал кто-нибудь ей. Они ей сказаны. Как удивительно! Люба ждала поцелуя.
— А какая песня твоя? — спросил Александр.
Люба нетерпеливо мотнула головой:
— Не знаю. Никакая… — Она ждала поцелуя.
Александр закурил. Люба подумала: он оскорбился. Желая проверить свое опасение, она спросила:
— Ходите сюда каждый день?
— Ну, не каждый… Хороший вид!
Не оскорбился.
Благодарная за такое великодушие, Люба оглядела вид. Ничего нового в этом виде не было для нее. Леса и леса. И стройка эта за рекой тоже навеки. Всю жизнь, наверное, будут идти через мост самосвалы. Другое важно было сейчас — ее свидание.
— Песен я мало знаю, — сказала Люба очень нчино — так, по ее представлению, полагалось говорить на свиданиях. — Мы как-то без песен живем.
 
Ей казалось — она хорошо сказала, как надо. Но Александр посмотрел на нее с состраданием. В профиль она похожа была на Надежду.
— Без песен… — кивнул он.
Любе это не понравилось: жалеет ее. Калека она, что ли? Чтобы он ее не жалел, Люба сказала:
— Одну песню я очень люблю — мама пела. Она тогда молодая была. Мы отца с войны ждали, а он не пришел…
— Так ты отца и не видела?
— Нет. Никогда…
Опасаясь, как бы он все же не принялся ее жалеть, Люба преодолела неловкость и спела немного из песни. Голосок у нее был неуверенный. От неуверенности она сбилась с мотива.
Александр этого не заметил.
— Да, да… — кивал он сам себе. — Мама была молодая…
Ему представилась Иваниха молодая. Она похожа была на Надежду. Русская женщина так вот, как они сейчас, сидела лицом к простору. Ничего ей на свете не надо было. Ей бы только увидеть его одного. А он с войны не вернулся…
— Да, да… И песня мне нравится тоже. Очень хорошая песня.
Он говорил искренне, и Любу это ободрило.
 
 
Ничего мне на свете не надо,
 
Только видеть тебя, милый мой.
 
Только видеть тебя бесконечно,
 
Любоваться твоей красотой.
 
 
Солнце уже коснулось земли. От его прикосновения кромка лесов на горизонте вот-вот должна была полыхнуть огнем. Цементная пыль над стройкой сделалась алой и стояла как зарево. Алым пламенем загорелась прибрежная полоса реки. Жарко вспыхнули окна какого-то барака, как будто в бараке случился пожар. А небо в той стороне стало зеленым…
Любе удивительно было, как преобразился надоевший ей вид. Праздник будто бы.
 
 
Только б видеть тебя бесконечно,
 
Любоваться твоей красотой.
 
Но увы, коротки наши встречи,
 
Ты спешишь на свиданье с другой.
 
 
Александр слушал. Как много в памяти поднялось! Была тут любовь и боль. И верность, и ревность, и нежность. Все, чем жил, было время, и он, вернулось из прошлого, как на зов, от простенькой песенки. Явилось, чтобы уйти.
— Сейчас уйдет, — сказал Александр.
Люба не поняла.
— Я говорю, солнце сейчас скроется. Интересно уловить момент, когда оно скроется. Смотри… Ну вот! Опять прозевал!
Солнце ушло. Тотчас вечерние тени покрыли землю. Стало серо. Очень далеко в небе длинно и плоско растянулась оранжевая полоса — остаток зари. Она тихо гасла. День кончился. Как бы отмечая это, на строительстве вспыхнули огни, погасли, опять вспыхнули и остались гореть. Люба и Александр молчали. Над головами у них прошумели птицы. Ветер донес из Заречья вальс, грохот ссыпаемого гравия, рев самосвалов. Там был другой мир.
— Ситко! — отчетливо верст на двадцать кругом донеслось из служебного репродуктора. — У нас тут на высоте нет ни у кого спичек. Привяжи к балке коробок.
— Вира!
Послышался электрический зуд лебедки.
— Ситко!
— Ну шо?
— Застегни ширинку!
Смех. Вальс. Грохот щебня.
— Ты веришь в бога? — спросил отец Александр.
Люба ответила не задумываясь:
— Да!
При этом она повернулась к нему, чтобы он мог видеть ее честные глаза. Она не кривила душой. А кроме того, ей нравился он сам. Она не скрывала. Зачем?
— В прежние времена ходили в Лавру. Пешком — на моленье. Ты бы пошла?
— Да! — не задумываясь, ответила Люба.
Отец Александр посмотрел на нее с интересом.
— Что-нибудь случилось в школе…
— Откуда вы знаете?
Замечание его было неожиданно, как и сам он весь был такой же. Но как ни случайно было его замечание, Люба догадалась: за этим он ее и позвал. Он будет сейчас ее воспитывать, как Вера Владимировна. Все они заодно! Вспомнилась Вера: «Мне все хотелось, чтобы он меня обнял. А он…»