Тайные наслаждения

Было бесполезно ожидать от мисс Бекклз, будто она разделит ее душевные терзания. Собственно говоря, ни один человек из тех, с кем она виделась ежедневно, не замечал неловкости и двусмысленности ее положения. Она не могла не понимать, что позволила бурному потоку событий увлечь себя к будущему, покрытому туманом спекуляций и неуверенности. Она просто не знала, что ждет ее впереди. От состояния Евстасия Шевиота вряд ли останется что-либо, кроме жалких крох; правда, Элинор ни за что не позволила бы себе прозябать в роскоши и богатстве после своего скоропалительного замужества, и, если бы ей досталась значительная собственность, она передала бы ее простым актом дарения. Но, будучи женщиной честной, все же призналась себе, что после такой интерлюдии в ее унылом существовании ей будет очень трудно вернуться к прежней жизни и роду деятельности. Маленький домик, который она могла бы разделить с Бекки, в скромном районе города представлялся ей лучшим из того, на что она могла надеяться, и хотя еще неделю назад он олицетворял собой предел ее мечтаний, теперь вовсе не казался таким уж привлекательным.
Тем временем краткая заметка о ее бракосочетании, помещенная Карлайоном в лондонских газетах, принесла свои первые плоды. Письма от двух ее кузин и са́мого нелюбимого дяди дошли до Хайнунз, доставленные из почтового отделения в Биллингсхерсте грумом, который ездил туда по своим делам. Послание от дяди, составленное в высокопарных и напыщенных выражениях, продемонстрировало, что он обиделся на нее за это тайное замужество; целых две страницы письма дядюшка посвятил укоризненным напоминаниям, что отнюдь не по его воле или наущению Элинор решила покинуть его кров. Очевидно, вторая заметка в газетах – про безвременную кончину Евстасия Шевиота – ускользнула от его внимания, и он выразил надежду: племянница не пожалеет о том, что связала свою судьбу с человеком, о котором общественное мнение отзывалось исключительно нелицеприятно.
Письма же кузин были полны восторженных восклицаний. Обе сгорали от любопытства и непременно хотели знать, что же скрывается за формальным уведомлением в «Таймс». Они умоляли ее вспомнить о том, что всегда любили ее, и готовы были без колебаний принять приглашение Элинор посетить Хайнунз, если ей понадобится их помощь в трудную минуту. Миссис Шевиот немедленно написала ответное послание, в котором выражала благодарность кузинам, но решительно не принимала их любезных предложений.
Возвращение Френсиса Шевиота с похорон в столь подавленном состоянии, что ему пришлось кликнуть Кроули и опереться на его руку, стало для нее сюрпризом. Впрочем, сюрприз этот не шел ни в какое сравнение с удивлением, испытанным ею, когда он, запинаясь, объяснил причину своей всепоглощающей скорби. Элинор могла лишь в ужасе взирать на него. В то, что молодой француз пал жертвой карманников, она верила не больше Карлайона. В игру вступили некие зловещие, темные силы, и девушка была уверена: со смертью де Кастра все отнюдь не закончится. Миссис Шевиот не имела ни малейшего представления о том, кто мог оказаться убийцей – французские агенты или же английские, но она нисколько не сомневалась, что его гибель каким-то образом связана с документом, который, как полагали де Кастр, Френсис Шевиот и, пожалуй, многие другие, был спрятан где-то в Хайнунз. В тревожном отчаянии Элинор уже готова была разобрать особняк по кирпичику, только бы избавиться от того, что столь хитроумно в нем сокрыли, но после зрелого размышления мысли ее приняли другое направление. Девушка решила, что долг добропорядочной англичанки требует от нее сделать все возможное, дабы нарушить планы врагов ее родины, какими бы безжалостными они ни оказались. Правда, она сожалела о том, что именно ей выпало стать этой вышеозначенной англичанкой.
Глядя на бледное лицо Френсиса, Элинор не удивлялась тому состоянию крайнего дискомфорта, в коем он явно пребывал. Хотя вдова не особенно верила в те тонкие душевные качества, что повергли его в несомненную скорбь, она нисколько не сомневалась в том, что он испытывает сильнейшее нервное напряжение. Это выражалось и в визгливых нотках, вдруг прорезавшихся в его слащавом голосе, и в резкости, с которой он за какую-то пустяковую провинность набросился на своего камердинера. Улыбка Френсиса выглядела вымученной, а движения – куда менее точными и изящными, чем те, какими они были до получения им страшных известий из Лондона.
 
Элинор, пожалуй, могла бы даже пожалеть Шевиота, если бы не опасалась, что страх Френсиса перед неумолимым хозяином, которому он служил вместе с де Кастром, способен подвигнуть его на отчаянные поступки, которые могут коснуться и ее самой. Ей не терпелось изложить свои соображения Карлайону, и, едва Френсис поднялся к себе, чтобы прилечь, сжимая в руке флакон с нюхательной солью и повелев задернуть занавески, она буквально прилипла к одному из окон в гостиной, из которого открывался вид на подъездную аллею. Карлайон, конечно, мог довести ее до белого каления своей невозмутимостью, однако сейчас она призналась себе, что испытала бы невыразимое облегчение, завидев его высокую фигуру, переступающую порог дома, и услышав спокойный голос, рассеивающий все тревоги.
Но в конце концов к воротам приблизился верхом на лошади отнюдь не Карлайон, а лишь Никки, сменивший свой траурный наряд, вопреки настояниям брата Джона, на голубой сюртук с серебряными пуговицами и ярко-желтые брюки из оленьей кожи. Он сидел верхом на костлявом гунтере [41], которому явно не понравился восторженный прием, оказанный Баунсером своему заблудшему хозяину. По этой причине внимание Никки на целую минуту или даже две было приковано к собственному коню, но вот он наконец заметил Элинор и помахал ей рукой, крикнув:
– Я мигом, только поставлю Руфуса в стойло! Ну разве он не чистокровный красавец? А сейчас он всего лишь балует! Обычно мой конь не обращает на Баунсера ни малейшего внимания. Ему просто было скучно одному на конюшне, бедняге!
Элинор кивнула Никки и улыбнулась, даже в состоянии внутреннего напряжения по достоинству оценив ту гордость, которую хозяин испытывал за своего коня. Юноша поехал на конюшню, а миссис Шевиот предалась долгому ожиданию, пока он взялся проследить, чтобы благородное животное должным образом обтерли и накормили.
Двадцать минут спустя Никки широким шагом вошел в дом; положив шляпу и хлыст на столик в холле, он негромким, подрагивающим от возбуждения голосом осведомился:
– Где Шевиот?
– В своей спальне. Занавески задернуты, а Кроули растирает ему ноги. Ох, Никки…
– Тс-с! Пойдемте в заднюю комнату, кузина: здесь разговаривать нельзя, нас могут услышать.
– Хорошо! – согласилась она, покорно направляясь в библиотеку. – Но я действительно полагаю, что сейчас он лежит в своей постели. Он, без сомнения, страдает от невероятного нервного перевозбуждения.
– Господи, да мне ли не знать об этом! – сказал Никки, который плотно закрыл за собой дверь и подошел к камину, чтобы подбросить в него полено. – Шевиота буквально тошнит от страха! Он сказал вам, что Луи де Кастра убили?
– Да, и мысли, навеянные этим ужасным событием, настолько беспокоят меня, что я и сама пребываю в плачевном состоянии. Где твой брат? Я надеялась, он приедет с тобой!
– Нет, сегодня вы Неда не увидите! – отозвался Никки. – Он уехал в Лондон – на почтовом дилижансе, но первые две заставы пройдет на своих гнедых! Первоклассные скакуны, эти его гнедые! А как они поднимают ноги при ходьбе!
– Уехал в Лондон! – ошеломленно повторила девушка.
– Да. Он обещал вернуться как можно скорее, но…
– Ему известно о смерти француза? – спросила она, бесцеремонно прерывая его.
– О да! Разумеется, известно! Именно в этой связи он и укатил в город, хотя даже не сказал нам, что намерен там делать. Джон пока остается в Холле, и, если хотите, он готов провести ночь здесь, не ставя об этом в известность Френсиса, естественно. А еще, кузина Элинор, теперь я буду сам следить за тем, что ест Баунсер, потому что Джон полагает, будто Френсис или этот его цирюльник-камердинер могут отравить его! Но я учил Баунсера не брать пищу из чужих рук, посему надеюсь, что на сей счет можно ничего не опасаться.