Пляска в степи (СИ)

Она моргнула, и воспоминание минуло.
— Что приключилось, милая? — спросил Ярослав, заметив, что жена перестала горестно рыдать.
Придерживая ее за плечи, он встал сам и помог подняться ей.
Звениславе бы оттолкнуть его руки, ведь у нее не было права на его жалость. Она предала его — своего князя, мужа, господина. Она не смеет купаться в его ласковом взгляде, не смеет слышать ласковый голос, чувствовать бережное касание его пальцев. Она сотворила такое, что заслуживает, чтобы эти пальцы, от которых она не знала прежде боли, вытащили из-под кики ее косы да хорошенько за них оттаскали.
— Княгиня Мальфрида… — вздохнув, сказала Звенислава. — То моя вина…
— Что говоришь ты? — князь переменился в лице, когда она заговорила об его мачехе.
Он как раз усадил жену на лавку подле стола и сам сел напротив. Сгорбившись, Звениславка склонила голову, опустив взгляд на сложенные на коленях руки, и стиснула в кулаках подол дорогого, расшитого платья до побелевших костяшек. На мужа смотреть сил у нее не было. Она и так ведала, как потемнеют от гнева его светлые глаза, как побледнеет старый шрам на щеке, как заходят по лицу желваки — до того крепко князь стискивал зубы всякий раз, когда гневался.
Вздохнув, Звенислава рассказала мужу все.
Как пришла однажды в терем ее дядьки незнакомая женщина-знахарка, назвавшаяся Зимой. Как она вылечила дядьку от недуга, когда прочие лекари лишь разводили руками да велели готовиться подносить Богам поминальные жертвы, ибо долго дядька Некрас не проживет. Как приветил ее тогда князь, оправившись от тяжелой лихоманки. Как она сама, Звенислава, подсобляла госпоже Зиме с врачеванием, собирала для нее травы, заваривала целебные настойки и толкла мази…
Как в четыре руки они накладывали повязки кметям Ярослава, посеченным хазарами перед самыми воротами дядькиного терема. Как шептались за спиной у знахарки, что та ведьма и ворожит на железе.
Ярослав слушал, не перебивая, но все больше темнел лицом. Звенислава старалась пореже на него глядеть. И без того недоставало храбрости в ее зайчишечьем сердечке. Коли посмотрит на хмурого, грозного князя, так и вовсе последнюю смелость растеряет. Уйдет в пятки робкая душонка, и слова вымолвить не сможет.
Звенислава рассказала мужу, как однажды ночью во время пути на Ладогу воочию убедилась, что слухи про знахарку оказались правдивы: она ворожила, стоя в реке, и вода бурлила черным.
Как она забеспокоилась, когда госпожа Зима пропала, едва впереди по стезе показался ладожский терем. Как однажды увидала ее, никем не замеченную, замотанную в тряпье, в своих горницах. Как попросила знахарка ее втайне заказать у кузнеца в городище торквес и даже показала рисунок угольком на бересте. Как послушно она исполнила ее просьбу, дважды встречалась с кузнецом, ускользая из терема прочь, никому ничего не говоря. И как узнала тот торквес в обуглившемся, покрытым кровью княгини Мальфриды куске железа, что нашли подле ее холодного тела.
— Прости меня, господин. Выходит, моими руками пришла в твой дом беда.
Договорив, она замолчала. Ссутулилась и еще пуще склонила голову, хотя казалось, что ниже уж некуда. Она ждала, что скажет князь. Ждала его приговора.
Ярослав устало потер переносицу. Глупая, глупая девка сидела перед ним.
— А попроси она нож, ты бы тоже дала? — спросил он строго.
— Нет, — она быстро-быстро замотала головой. — Я не ведала, для чего ей торквес! Она сказала, что в дар для ее давней подруги…
Князь так на нее посмотрел, что Звениславка разом замолчала и подавилась словами, позабыв, что еще хотела сказать.
— Как ты могла ей поверить?
Нынче Ярослав говорил с ней холодно и враждебно, словно и не он совсем недавно назвал ее касаточкой и силился припомнить все ласковые слова, которые только знал.
Она заслужила, Звениславка это знала. Заслужила и ярость мужа, и его злость, и недоверие. И строгий взгляд из-под нахмуренный бровей, и суровый прищур его потемневших глаз. Она чувствовала себя голой, когда он вот так глядел на нее, пронзая насквозь. Голой и беззащитной, да так в общем-то и было. Он ее господин, и он один нынче вправе распоряжаться ее жизнью. Вправе ее наказать.
 
Хотелось плакать, но Звенислава крепилась.
Простит ли он ее? Сможет ли когда-нибудь вновь доверять? После всего, что случилось; после всего, что она скрывала от него? Пусть по глупости да наивности, без злого умысла, не замышляя дурное, но все же скрывала.
— Она была ко мне добра, — Звенислава ответила на вопрос мужа единственную правду.
***
Тем вечером в горнице при тусклом свете жировика она дожидалась князя до поздней ночи. Сидела на их покрытой мехами постели и сперва пыталась вышивать мужу рубаху, но вскоре бросила, исколов все пальцы и трижды спутав нитки. Тяжелая, богато украшенная кика лежала подле нее на лавке. Сегодня она сдавливала голову Звениславы неподъёмным обручем, отчего ломило виски.
Отложив в сторону шитье, княгиня уже не стала браться ни за что иное, а лишь глядела на закрытую дверь в томительном, мучительном ожидании да чутко прислушивалась к каждому шороху за стенами. Хоть и знала, что прислушиваться все впусте. Ярослав хозяином бесшумно ступал в своем тереме всюду, куда бы ни направился. Даже скрипящие, громкие половицы молчали под его сапогами.
Звенислава отпустила теремную девку и насилу прогнала воительницу Чеславу. Никого не хотелось видеть, ни с кем не хотелось говорить. Все нутро сжималось в страхе, скручивалось в тугой комок наполненного ужасом ожидания. Князь был в своем праве всяко наказать ее. Мог бы и убить, и никто слова бы ему не сказал. Ну, разве что Чеслава вступилась бы за нее теперь…
Она вздрогнула, когда открылась дверь, и в горницу вошел Ярослав. Увидев ее, он нахмурился, и Звениславке захотелось сжаться до крошки от каравая на дубовом столе, исчезнуть тотчас из горницы, из терема, лишь бы не испытывать на себе этот взгляд, которым князь ломал мужей куда как сильнее, смелее ее.
— Не спишь, — сказал он, и в ночной тишине его слова прозвучали особенно колко, почти враждебно.
Ярослав расстегнул фибулу на левом плече и позволил княжьему плащу стечь с себя на дощатый пол. Он все делал будто бы через силу, словно каждое движение отзывалось в теле болью.
Под плащом у него была теплая рубаха из шерсти. Звениславка сама ткала ее, сама вышивала красивый узор на вороте и рукавах. Она не знала, что сказать князю, да и стоит ли.
Резким, рваным движением Ярослав дернул на вороте рубахи завязки и, стянув ее через голову, также уронил на пол. Звенислава с трудом сглотнула, наблюдая, как муж подходит к ней с ожесточенным, суровым лицом. Князь сжал ее плечи и поднял с постели, поставив пред собой. Молча, не говоря ни слова, он снял с княгини верхнюю свиту, развязал пояс поневы, отбросил ее в сторону вместе с рубахой. Он дернул ленты на ее косах, и она почувствовала, как прядь за прядью расплетаются ее длинные волосы.
Оставшись лишь в исподнем, Звенислава клацнула зубами, задрожала от холода и страха и безотчетно попыталась прикрыть руками грудь. Но Ярослав резко одернул ее, отвел в стороны руки, сжав ей запястья.
Хуже всего было его молчание. Звенислава пережила бы все, скажи он хоть слово! Но князь лишь выжигал ее нутро своим взглядом и ничего не говорил. Его прикосновения приносили с собой лишь холод; он был нарочито груб с ней — впервые на ее памяти. Доселе Звенислава не видела от него жестокости. Стало быть, нынче настал тот час.
Она разумела, что он решил наказать ее так. Слышала немало таких рассказов еще в далеком-далеком степном тереме дядьки Некраса, когда бегала с Рогнедой на посиделки. Звенислава приказала себе стерпеть. Она не станет противиться. Она сожмет зубы и примет должное. Она заслужила. Заслужила все.
Княгиня едва заметно повела подбородком, поднимая голову. Пока Ярослав стаскивал с нее исподнюю рубаху, она приказала себе смотреть ему на переносицу и ни в коем случае не глядеть в глаза! Князь был хмур и сосредоточен, словно говорил на вече с боярами, а не раздевал свою водимую.