Пляска в степи (СИ)

— Хазарин этот мог и убить его перед битвой. Этих узкоглазых не разберешь, — снова заговорил Буян Твердиславич, искоса поглядывая на ладожского князя.
Тот снова кивнул. Зубы у него были сцеплены так, что на шее вздулись жилы. Он, конечно, в жалости ее не нуждался, но Чеслава его пожалела. И сама от себя не ожидала. Верно, разбередил кметь Горазд ее девичье нутро. Вот и глаза снова на мокром месте, и князя она жалеть удумала...
Сыскать бы завтра в хазарском становище Святополка — хоть живого, хоть мертвого, хоть на куски разрубленного. Любого.
Куда же ты подевался, окаянный княжич Святополк?..
 Девка в тереме IX 
Три седмицы от князя не было никаких вестей. Ни один гонец от него не приехал, ни один купец и полсловечка не передал. Звениславу ничего не радовало: ни тепло, ни скорая весна. Птичек согласилась испечь, лишь поддавшись на уговоры княжон. То-то они вокруг нее обе крутились, ласкались, цеплялись ручонками за поневу. Ну, птички так птички, порешила Звенислава. Пусть девчушки порадуются, покличут весну.
И не токмо по мужу тосковала Звенислава. Не хватало ей и верной Чеславы, к которой она успела прикипеть. Не с кем было и словом разумным обмолвиться, не станешь же с дядькой Крутом обо всем говорить.
А в тереме, несмотря ни на что, кипела жизнь. Перебирали к скорой весне да лету сундуки и полки, пересматривали закрома. Убирали на хранение теплые меховые плащи да свиты, внимательно осматривали рубахи, пролежавшие с осени в сундуках: не прохудились ли, не следует ли починить. Чернавки настаивали в кадушках золу с водой, готовились бучить одежу. Как раз самая пора, после долгой зимы.
В лесу да на полях медленно стаивал снег, и это тревожило княгиню еще пуще. Воевода Крут тоже ходил насупленный. Думали они о том, как князю-то по такой размокшей земле ворочаться придется. Уехал из терема, дорога крепкая была, морозцем сбитая. А нынче же... снег сошел, открылись ямы да ухабы, да огромные валуны. Да и грязища была непролазная, ноги увязали, что уж про лошадей да колеса повозок говорить.
Крепилась-крепилась Звенислава днем, а ночами заливала слезами мужнины рубахи. Совсем она непригодной для княжьей доли оказалась. Ярослав в поход отправился, а она раскисла, ревет дело не по делу. А сколько еще тех походов будет... Чай, не за бортника замуж вышла, за князя! Его дело — рати да дружина.
Дядька Крут, на нее глядючи, в терем жену свою начал присылать, Любаву Судиславну. Чтоб хоть одна взрослая, мужатая женщина подле княгини была. Может, расскажет чего, советом поделится. Сама-то, небось, тоже полжизни мужа из походов прождала. А ничего ведь, хорошо жили. Деток народили, уже всех почти оженили, одна самая младшенькая осталась, родительская радость.
Звенислава Любаву Судиславну слушала, конечно, и старалась не тосковать, а сердце все равно болело.
Знахарка в терем особо не заглядывала. Поселилась где-то в городище, точно никто и не ведал. Может, токмо дядька Крут, он за Зимой Ингваровной приглядывал. Звенислава у него ничего не спрашивала. Далеко она ушла от той испуганной, одинокой девчонки, которая попала в чужой ладожский терем да искала повсюду хоть одно знакомое лицо. И еще дальше ушла от дурехи, которая ради знахарки тайком по кузням скакала да торквесы по ее слову заказывала.
Крепко у княгини внутри обида на Зиму Ингваровну засела. Припоминала все, как она той в рот заглядывала, да сама на себя серчала! Вот и чаяла пореже с ней встречаться, чтобы не вспоминать.
Но слово свое знахарка держала. К клети, где держали Брячислава, не приближалась, обходила дальней дорогой. И сама в терем в гости не напрашивалась. Коли заходила, то сразу же на черную сторону шла, у чернавок что—то просила да обратно к себе возвращалась.
В один из дней, когда Звенислава с княжнами вышла поглядеть на Желана, постигавшего ратную науку на заднем дворе под присмотром кметей, в терем приехал долгожданный гонец. Дозорные приметили его еще издалека, и потому дядька Крут в нетерпении измерял шагами пяточек перед воротами, и княгиня постоянно оборачивалась в ту сторону, отвлекаясь от братца.
 
И даже Рогнеда, стоявшая от них в стороне и также наблюдавшая за братом, словно тоже дыхание затаила. Что и говорить, а вестей от Ярослава ждали все.
Наконец, открылись ворота, и на подворье, медленно переступая, въехал всадник. Он кулем рухнул с коня прямо тому под копыта. Не сделав и пары шагов, жеребец же неловко опустился подле своего седока на землю.
У Звениславы сердце сжалось в предчувствии беды. Наскоро кивнув тетке Бережане, чтобы приглядела за княжнами, она, подхватив поневу, быстрым шагом заспешила к воротам. Бежать она уже не могла: не позволяло потяжелевшее за последние седмицы чрево.
Вокруг гонца уже хлопотали кмети. Стучали того по щекам, отпаивали водой. Холопы обтирали мокрыми тряпками загнанного коня.
Запыхавшаяся княгиня остановилась подле дядьки Крута и вцепилась тому в плечо ледяными пальцами. В голову лезли одни токмо дурные мысли. Добрые вести на полумертвой лошади не привозят.
— Что с ним? — дрожащим голосом спросила она и невольно коснулась подвески из нескольких лунниц, которую она приладила к кике заместо привычных височных колец—усерязей.
Вспомнила на днях, что Доброгнева Желановна все время лунницы носила, пока непраздна была, вот и надела новое обережное украшение.
Воевода поглядел на нее и накрыл прохладные пальцы своей ладонью. Сам бы, знамо дело, не расслеповал ничего, но жена сказывала, что в тягости княгиня, ждет дитя, и не следует ей волноваться. Поди тут, не поволнуйся, когда время такое. Не запрет же он ее в подполе, пока князь не вернется?..
— Это... с устатку, — неловко соврал дядька Крут и поспешно отвернулся, густо покраснев. Старый дурень, девке, ой, княгине ладожской, сбрехать не можешь!
— ... княжич... княжич... дружина... — бормотал пришедший в себя гонец, еще пуще всех запутывая.
— Да что говоришь ты, — взревел воевода и шагнул к нему, склонился над полуживым кметем и взял за грудки потрепанной, грязной рубахи. — А ну говори складно! Не то в поруб брошу! — пригрозил зачем-то.
Какой там поруб, молодец и сам к Перуну, того и гляди, уйдет.
Звенислава стояла позади воеводы ни жива, ни мертва. Только пальцы отчаянно заламывала, отчего из рукавов рубахи показывались серебряные наручи. А лицо у нее белее снега было, ни кровиночки не осталось в нем.
— Княжич идет. Сюда, к вам! — гонец вдруг поднял голову, поглядел воеводе в глаза да сказал твердо и ясно. А потом содрогнулся всем телом и испустил дух. Никто и опомнитесь не поспел, а кметь уже обратно обмяк в руках дядьки Крута, и шея у него назад выгнулась как у неживого.
Звенислава схватилась ладонями за щеки, но поспешно одернула руки. Бабки говорили, что дите с пятнами на лице родится, коли мать так делала, пока непраздна была.
— Он не про Ярослава Мстиславича говорил, — сказал какой-то кметь.
Воевода погрозил ему кулаком и шикнул поспешно.
— Рот закрой свой. Не на торгу, чтобы брехать, когда не спрашивали.
Звенислава подняла на дядьку Крута измученный взгляд. Тот посмотрел на нее в ответ и подумал, что нынче бы и знахарку на подворье приветил, и кого угодно, хоть саму Мару-Морену, лишь бы княгиня не выглядела так, словно одной ногой уже на погребальный костер мужа взошла.
Вокруг них медленно собирались люди. Желан, отложив в сторону притупленный меч, спешил к ним с другого конца двора. По пятам за ним следовала опальная княжна. Любава и Яромира топтались на крыльце подле тетки Бережаны, удерживаемые на месте ее строгими руками.
— Он чьих будет-то? — воевода подошел к мертвому кметю, вглядываясь в его лицо. — Не наш вроде. Не признаю.
— Может, из другого поселения? Князь ведь многих забрал, — подал голос какой-то кметь.
Взгляд Звениславы был прикован к дядьке Круту. На мертвого мужчину на земле она старалась не смотреть.
Княжич идет.