Одиссея генерала Яхонтова

Яхонтов слушал внимательно, но большого интереса к особенностям классовой борьбы в США он тогда не испытывал. Его взволновало другое. Поразила Виктора Александровича чудовищная разница в разговорах с соотечественниками, которые волею случая произошли подряд — в клубе на Пятой авеню и в Центральном парке. Поразительное несовпадение, если не противоположность, интересов, языка, системы ценностей. Яхонтов задал своему бывшему солдату несколько вопросов о Родине и узнал поразительные вещи. Оказывается, сразу же после большевистского переворота в Россию стали возвращаться многие такие эмигранты, как Федор. Одни говорили: а чего теперь в России не жить, земля теперь наша, и власть наша — рабоче-крестьянская. А другие говорили: коммуния — это хорошо, образовали коммуны — здесь, в Америке, — и ехали. В клубе у любезного Михаила Михайловича Устинова об этом не говорили! Сам Федор Плотников не прочь был бы вернуться, но он уже, по его собственным словам, от крестьянского дела отошел и работает на таких машинах, которых в России еще нет. Ехать, он считал, ему пока рано.
Да, любопытный, очень любопытный получался разговор. Стемнело, и они зашли в ближайшее кафе, где проголодавшийся Федор съел сосисок и выпил пива, а Яхонтов — апельсинового сока. Именно здесь бывший правофланговый нечаянно подбросил своему бывшему ротному одну идею, оказавшуюся весьма плодотворной.
— Жалею вот, что совсем неучен, — вздохнул он. — Ведь вы меня, Виктор Александрович, читать-писать научили. Все беседы ваши помню, и про недра земные, и про древних славян, и про Пушкина. По правде сказать, с тех пор только и выучил, что по-английски балакать.
— Ну, положим, не только, Федя, — поправил его Яхонтов. — Профессия у тебя. Раньше ты, кроме винтовки, никакого механизма не знал, а теперь сам говоришь — на каких-то необыкновенных машинах работаешь. Да и мир повидал… Но ты прав, Федор, прав. Учиться надо, и знаешь, братец, особенно сейчас, когда у нас в России происходят события, которые без учения не понять. Прежде всего — без знания истории, ибо, не зная прошлого, нельзя правильно оценить сегодняшние поступки людей и тем более предвидеть, что будет завтра… Вот что, Федя, позвони-ка мне по телефону.
И Яхонтов дал ему свою визитную карточку. К его полному изумлению, его бывший солдат дал ему свою. У рабочего — визитная карточка! Воистину Америка — страна чудес. На карточке старый знакомец Яхонтова значился как Фред Карпентер.
— Это по-ихнему Федя Плотников, — пояснил Фред. — Полез в кузов — так и называйся груздем.
Долго не мог заснуть в тот день, столь богатый встречами, Виктор Александрович. Вспомнилось ему, как когда-то, молодым офицером, пришел он к своему полковнику с проектом: за время службы всех солдат поголовно выучивать грамоте. Так можно без дополнительных затрат быстро поднять образовательный ценз в империи. Полковник усмехнулся в усы, ласково тронул молодого человека за плечо:
— Голубчик! Армия — не университет.
Потом он подумал, что, останься Федор Плотников на Родине, он, вполне возможно, стал бы большевиком.
Но главное, что он вынес из сегодняшних разговоров, это было чисто практическое решение: нужно учить этих Плотниковых. Да, да, учить их здесь, в Америке, как когда-то он учил их в полку.
Идеей заняться просвещением трудовой русской эмиграции Яхонтов поделился с несколькими знакомыми интеллигентами, и многие горячо откликнулись на этот призыв. Среди них был авторитетный профессор Йельского университета Петрункевич. Составили программу, распределили обязанности, придумали название для этого учебного заведения. В дореволюционные годы, устраивая подобного рода предприятия, петербургская меценатка графиня Панина назвала его народным университетом. Вспоминая о своем нью-йоркском детище, Яхонтов говорил, что это, в сущности, была школа ликбеза. Но в те времена это слово ему еще не было знакомо. Да и надо было польстить самолюбию взрослых учеников. Потому назвали «Русский академический институт». Яхонтов исполнял в нем обязанности декана и читал лекции по русской истории. Потом он их собрал и издал отдельной книжечкой, так и назвав «Беседы по русской истории». Через два года «Русский академический институт» распался из-за политических расхождений среди преподавателей. Яхонтова к тому времени уже не было в Нью-Йорке. Но это потом, а пока, в 1919-м, Виктор Александрович с жаром отдавался просветительской работе.
   
Несколько слов о пользе ликбеза
 
Ни Яхонтов, ни Петрункевич, никто из лекторов «Русского академического института» не мог предвидеть, что старая западная русофобия, которой не в последнюю очередь болела и Америка, соединившись с ненавистью к большевизму, а значит, и к его колыбели, к стране, где он возник, даст очень скоро чудовищный и уродливый приплод — целую рать советологов, кремленологов, всяческих «экспертов» по русским и советским делам. Для того чтобы объяснить, как ненавистный большевизм мог утвердиться в России, легион ученых мерзавцев занялся — и до сих пор занимается — тем, что клевещет на нашу страну. Отнюдь не с 7 ноября 1917 года мажут эти мерзавцы дегтем нашу историю. Они мажут ее с самого начала, причем начало каждый из них волей у себя на свободном Западе придумать каким угодно. Одни в отцы и деды записывают нам верующих в бога Одина и валькирий полудиких германцев с севера Европы, другие — не менее диких иудеев-хазар с ее юга, третьи так даже и китайцев. По все единодушны в том, что история России есть беспрерывная цепь заимствований со всех концов света за полным отсутствием своего. Все единодушны в том, что Россия ничего не дала миру, что русским нечем и некем гордиться. Русская дикость, мрак, невежество, грязь и погромы — вот из каких кирпичей складывали архитекторы ненависти постамент для жуткого чучела — фигуры русского большевика. Его не в переносном, а в прямом смысле рисовали тогда с ножом в зубах, да и сейчас рисуют. И кирпичи в постаменте для антисоветского пугала те же.
А что же было в 1919-м? Ведь не случайно шустрый калужанин Федор Плотников сменил свое имя на Фред Карпентер. Дело-то было не только и не столько в трудном произношении его фамилии. Быть русским означало быть подозрительным, если не опасным. И плюс еще диким. Из песни слова не выкинешь. Кое-кто «уходил из русских», стыдясь своего происхождения или боясь его последствий. Комплекс национальной неполноценности — страшная вещь.
Лекции в нью-йоркском ликбезе были профилактическим лекарством от этой болезни. Подавляющее большинство его учеников, думая о Родине, вспоминали только родную деревню. Здесь они узнавали о татарском нашествии, о Смутном времени, о реформах царя Петра, об Александре Невском и Дмитрии Донском, о Ермаке и о том, что когда-то Аляска принадлежала России, о Ломоносове и о декабристах. Здесь усталых после смены рабочих, которые не ходили ни в оперу, ни в симфонические концерты, учили обращать внимание на афиши и замечать, что там очень часто встречаются русские фамилии — Чайковский, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, Рахманинов. Надо было дать ученикам сознание того, что они, русские, не лыком шиты. Многим из русских американцев это помогло, вернее сказать — помогало в течение всей жизни.
В многонациональном Нью-Йорке, где, с одной стороны, сплавлялась из разнообразных элементов американская нация, а с другой — и по сей день сохраняются китайские, итальянские, немецкие и прочие кварталы, национальное самосознание имеет огромное значение. Если сын жаловался, что его в школе дразнят из-за того, что он русский (итальянец, поляк, венгр, японец), то многое в его дальнейшей судьбе зависело от того, сумеет ли отец научить его не стыдиться своих дедов, напротив — гордиться ими самому и заставить других уважать их. Никто ведь не знал тогда, что русских американцев ждут еще тяжкие испытания на этом пути. Еще будут смеяться над тем, что темная Россия решила, видите ли, провести электрификацию. Еще будут улюлюкать, услышав о дерзком пятилетием плане. Еще будут предвкушать скорый конец России, когда обрушит на нее страшный удар непобедимый германский фюрер… История распорядилась так, что очень полезными оказались те уроки, на которых учили земляков высоко нести честь и достоинство русского имени Яхонтов и другие энтузиасты.