Жизнь моя

— Я ничего не обещала. — ответила она и повернулась к старику. — Monsieur, Pourquoi ne m'avez vous jamais parlé de ceci?  [6]
Месье Панабьер смотрел на нее глазами человека, который, семь десятилетий наблюдая людское безумие и зло, научился ничего не принимать всерьез. Он пожал своими тощими плечами.
— Parceque, mademoiselle, vous ne m'avez jamais demandé  [7]
* * *
Было полпятого вечера, когда «ситроен» показался из-за поворота на Ле Фигароль.
У Антонии не было другого выбора, как припарковаться там, где она парковалась всегда, в самом широком месте дороги, у алюминиевых ворот месье Панабьера.
Никто из них не говорил о том, что они сидят в машине в пятнадцати футах от места происшествия.
Ты сделала это, думала она, ты нашла кубок и решила загадку. Теперь осталось лишь совершить возлияние.
Всегда, сколько она себя помнила, она мечтала о том, чтобы настал этот день. Но сейчас, когда он настал, она чувствовала опустошенность. Произошло слишком много всего.
Патрик молча сидел рядом. Она думала, догадывается ли он о том, какие чувства она испытывает. Или, может быть, он думает о Майлзе?
Они вышли из машины, Патрик неуклюже передвигался на своих костылях. Она открыла багажник и достала оттуда старенький охотничий ранец, пожертвованный месье Панабьером, жестянку с кантаросом внутри и вторую бутылку «Pic-St-Loup», предварительно откупоренную стариком.
Она поставила жестянку на капот и переложила бутылку в ранец, чтобы отнести ее в Серс.
— Это не каленское, — сказала она, — но думаю, пойдет.
Она посмотрела на Патрика. Он стоял бледный, опираясь о капот. Ее сердце сжалось. Он был нужен ей для этого. Она не хотела делать это одна. Но он явно был не в состоянии идти.
— Я думаю, тебе лучше остаться здесь, — сказала она.
Он покачал головой.
— Я пойду. Я не хочу, чтобы ты делала это одна.
— Все будет прекрасно.
— Ты всегда так говоришь.
Она изобразила улыбку.
— Я справлюсь, правда. — Она пыталась взбодриться.
— К тому же богиня предпочитает женщин. Помнишь?
Он наклонил голову:
— Она неплохо позаботилась обо мне в прошлую ночь.
Их глаза встретились. Ей не хотелось думать о том, что могло бы случиться, если бы она его не нашла.
Он взял ее за запястье и посмотрел на часы.
— Думаю, тебе потребуется час, чтобы подняться туда, совершить возлияние и вернуться, прежде чем я начну волноваться и пойду за тобой.
— Прекрасно, — кивнула она.
К несчастью, охотничий ранец месье Панабьера был недостаточно велик, чтобы в нем уместилась жестянка от средства, восстанавливающего волосы. Патрик держал крышку открытой, пока она доставала оттуда кантарос.
Был ясный теплый день, и хотя каталанское солнце уже клонилось к закату, оно еще ярко светило. На секунду Антония подняла кантарос, и он наполнился светом.
— Будь там осторожна, — сказал Патрик.
Она не ответила.
Что-то внутри оправы поймало свет. Она поднесла кантарос ближе к глазам. Во рту у нее пересохло.
— Что это? — спросил Патрик. — Что?
Она прочистила горло.
— Он не упустил ни единой возможности.
— Что ты имеешь в виду?
— «Истина в кубке», — тихо сказала она и, поставив кантарос на капот, провела пальцем по короткой надписи, скрытой под ободом. Она произнесла вслух:
— С. et T. et f.
Патрик спросил:
— Что это значит, — потом повернулся к ней. — Господи, Господи!
— Кассий и Тацита. И сын.
Антония снова потрогала буквы. Она знала, кто это сделал. По контрасту с профессионально выполненной надписью в основании, эта была вырезана грубо. Это была надпись, сделанная человеком, у которого не было опыта резьбы по камню, и он использовал собственный нож. Ему, вероятно, понадобился хороший нож, но главное — решимость, поскольку это был сардоникс, твердый, как гвоздь.
Кассий пил каленское в День Крови и ел кушанье из хлеба, соли и гранатов со своим старым другом Плавтом, перед тем как вскрыть себе вены. Антония подумала о нем, вырезающем инициалы на чудесном кубке. Он очень хотел, чтобы кто-нибудь — в далеком будущем — совершил возлияние, в котором он так нуждался. Он вырезал инициалы своим ножом, как мальчик вырезает инициалы любимой девочки на стволе дерева.
 
«Мы выпили вино, — вспомнился знаменитый пассаж из „Писем“ Плавта, — и я последовал на террасу за своим, молодым другом. Я старался удержаться от слез, но он выглядел совершенно безмятежным. „Плавт, — сказал он, — я не хотел говорить до этого момента, но сегодня — День Крови“. Потом он удивил меня, улыбнувшись. „Как удачно! Это хороший знак, тебе не кажется?“
Я опасался, что не понял, что он имеет в виду, и не имел духа ни спросить у него, ни улыбнуться в ответ. С этого дня, думал я в опустошении, я буду меньше беспокоиться о том, как я живу».
* * *
Закатное солнце наполнило кантарос рубиновым светом.
Закат Дня Крови, подумала Антония. Хорошее время для возлияния.
Снова это чувство недоверия. Слишком много всего. У нее начало щипать глаза.
Патрик прислонился к капоту, положил руки ей на плечи и развернул к себе.
— Я пойду с тобой, — сказал он.
Она покачала головой.
— Ты не можешь. Твое колено…
— Я справлюсь.
— Но.
— Ты должна привыкать к тому, — нежно сказал он, — что ты теперь не одна.
Он посмотрел ей в лицо, поверила ли она.
Антония вытерла глаза костяшками пальцев. Наконец она кивнула.
— Ну что ж, пошли, — сказала она.
  
Примечание автора
 
Я думаю, мне следует коснуться нескольких вопросов, которые могут возникнуть у читателей, знакомых с римской историей.
Первое — даты. День Крови, 24 марта, стал официальным праздником при императоре Клавдии, спустя несколько лет после Кассия. Однако есть множество свидетельств, что празднества в честь богини Кибелы проводили и раньше, так что, я полагаю, нет большой натяжки в том, чтобы перенести День Крови вперед на пару десятилетий. (Другой вопрос, что со времен Кассия календарь изменился, поэтому 24 марта не соответствует тому же числу в мире Кассия. Но я не думаю, что это беспокоило бы Кассия или Антонию.)
Читатель может заметить также, что я непоследовательна при использовании географических и прочих названий. Например, я перевела Холм Победы, но оставила Порта Капена — так, как это звучало по-латински. Причина проста: я использовала то, которое казалось наиболее естественным в тексте.
Относительно самого Кассия. Некоторые читатели могут удивиться его росту «шесть футов с небольшим» — разве в те дни люди не были гораздо ниже? Да, были, но был римский фут примерно на полдюйма короче. Кассий, если перевести на современные мерки, был пяти футов десяти дюймов или около того (1 м 77 см. — Прим. ред.). Он, конечно считался высоким человеком в те дни, но не гигантским.
Другой вопрос: почему Кассий носил бороду, когда римляне, достигшие совершеннолетия, брили ее? Однако, несмотря на веяния моды тех времен, есть свидетельства, что были и такие мужчины, которые предпочитали оставлять бороду, например те, кто увлекался греческой культурой и особенно римские военные, сражавшиеся в Восточном Средиземноморье в I веке новой эры. Поскольку Кассий относился и к тем и к другим — он любил эллинскую культуру и был профессиональным военным, — думаю, для него было вполне естественным носить бороду.
И наконец, о склонности Кассия к неразбавленному вину. Принято считать, что римляне пили вино, разбавленное водой. По этому поводу могу сослаться на римских поэтов, некоторые из которых в своих стихах пишут о неразбавленном вине. С такими собутыльниками, как Проперций и Катулл, Кассий был бы в хорошей компании.