Жизнь моя
Она подошла к столу и села в большое кожаное кресло своей матери. Это помогло ей почувствовать себя спокойнее и лучше овладеть собой, словно она получила частицу силы Дебры.
— Патрик, — начала она, — тот рисунок кантароса, который я тебе дала, он все еще у тебя?
Голубые глаза остановились на ней.
— Думаю, да, — продолжала она, удивляясь, как спокойно звучит ее голос. — Я хочу его забрать.
Он тихо спросил, почему.
Она не могла придумать причину. Она спрашивала просто для того, чтобы посмотреть, отдаст он ей рисунок или нет. Если бы не отдал, то она знала бы, что потеряла его навсегда.
— Какая разница? — сказала она наконец. — Он мой. Майлз отдал его мне.
— Эта вещь не его, чтобы отдавать. — сказал он ровно. — И ты это знаешь. Рисунок принадлежит Антонии.
Она впилась руками в кресло.
— Значит, поэтому ты хранил его все эти годы? Из-за того, что это ее вещь?
Он коснулся стола длинными пальцами.
— Видишь ли, я его должен вернуть.
— Нет. Отдай его мне.
Их глаза встретились. Он смотрел на нее, как взрослый человек на взрослого человека, а не как Патрик на Толстушку Моджи, младшую сестру. Она гадала, много ли он понял.
Патрик мягко сказал:
— Прости, золотко.
Перед ней разверзалась бездна. Она произнесла:
— Ты все еще любишь ее.
— Моджи!
— Мое имя — Имоджин! Имоджин! Имоджин! Имоджин! Ты же обычно говорил правильно! Отчего же перестал? Когда ты начал делать, как они?
— Я…
— Ты не можешь вернуть ей этот рисунок. Что она скажет? Что подумает? Она никогда тебе не простит. И ты это знаешь! — Моджи вылетела из комнаты.
Часом позже она расправилась с двумя упаковками шоколадных бисквитов, четырьмя порциями шоколадного мороженого и семейной порцией рисового пудинга. Ее матрац был усеян обертками и крошками.
Она чувствовала себя совершенно одинокой. Такой же одинокой, как Маленький Принц, стоящий на пустынной черной планете, летящей в пространстве.
Она попыталась дозвониться до отца к его другу в Антибе, но их не оказалось на месте, и она смогла только наговорить на автоответчик:
— Папа, это Моджи. Мы не могли бы завтра уехать домой? Пожалуйста, мне правда очень хочется домой!
Говорить с машиной было хуже, чем в пустоту. В отчаянии она позвонила матери. В Лондоне, должно быть, уже за полночь, но, поскольку в понедельник начинался суд, ее мать не ложилась в постель больше чем на пару часов, если ложилась вообще.
— Дебра Суинберн, — коротко ответила ее мать.
Моджи все время забывала, что мать практиковала под девичьей фамилией.
Моджи различила телефонные звонки, людские голоса, стаккато компьютерной клавиатуры. Она прикрыла глаза и представила штаб на верхнем этаже Уилтон Роуд. Компьютеры и заваленные бумагой столы, и черные галогеновые настольные лампы, как зловещие монахи в сутанах. Целый этаж корпоративной работы и преданности делу, где каждый точно знал круг своих обязанностей.
— Привет, мам, — робко сказала она. — Это я.
— Я поняла, — ответила мать. — Что-то случилось?
— Нет, — торопливо произнесла Моджи. — Просто я… Я думала… — Она поискала извиняющую причину. — Я звоню тебе сообщить, что мы возвращаемся утром. Завтра, утром. Вот я и хотела спросить, может ты хочешь, чтобы я сделала на ужин что-нибудь вкусненькое?
— Ужин? Ох, милая, никаких ужинов. До тех пор, пока не закончится это дело.
— Конечно… Извини.
— Патрик там?
— Что? Я… я думаю, он в кабинете.
— Будь умницей и соедини меня с ним.
— Может, сперва поговорим? Я немного…
Ее мать вздохнула:
— Моджи, будь хорошей девочкой, соедини меня с Патриком.
Моджи почувствовала растущую панику при мысли, что окажется отрезанной от этого яркого лихорадочного мира.
— А суд не может немного подождать? — пробормотала она.
— Что, дорогая? — Голос матери звучал приглушенно, словно она отвернулась, разговаривая с кем-то еще. — Моджи, я не должна напоминать тебе, что каждая секунда на счету!
Моджи сжала в пальцах телефонную трубку.
— Если бы это был Майлз, суд мог бы и подождать.
В последовавшем молчании она представляла, как ее слова бегут по телефонной линии к матери: маленькие потрескивающие искры электричества, которых никогда не вернуть.
Наконец ее мать ответила ровным голосом:
— Сделаем вид, что ты этого не говорила. Это было бы добрее. Ты не находишь?
Моджи прикрыла глаза.
— Прости, мама. Я не хотела… Это просто потому, что я так несчастна, я…
Послышался щелчок — ее мать повесила трубку.
* * *В субботу утром, помахав рукой похмельному Джулиану и Моджи, которая стояла с каменным лицом, Патрик направился к своему дому с намерением достать из стола рисунок и отдать Антонии.
В доме Антонии не оказалось. Не было и ее вещей. Она исчезла. Он положил рисунок в карман и отправился на мельницу, но ее не оказалось и там, не было и ее машины.
Он не допускал возможности, что она сдалась и вернулась в Лондон. Это не характерно для нее. У Антонии оставалось шесть дней, чтобы разгадать загадку. Она могла пользоваться своим правом до полуночи четверга, когда владелицей мельницы станет Дебра.
Кроме того, ее автоответчик все еще был подключен — он выяснил это, позвонив из Лез Лимоньерс.
Патрик оставил короткое сообщение, прося перезвонить ему, и провел весь день над стопкой последних свидетельских показаний. Время от времени он безрезультатно звонил на мельницу.
В воскресенье утром Антония еще не вернулась. Дебра была уже раздражена, требуя его немедленного присутствия в Палате, а Нерисса не разговаривала с ним из-за Сьюки Хемингуэй. Около полудня, спустя два часа после прибытия последнего рейса из Перпиньяна, он заправил «Дискавери», закрыл оба дома и поехал на мельницу.
Ее машина была во дворе.
— Мне надо тебя видеть, — сказал он, когда она открыла дверь.
Она моргнула.
— Я думала, у тебя суд…
— Он начнется завтра.
Она впустила его и спросила, не хочет ли он кофе. Он сказал, что хочет, и занял место у стола.
— Извини, я не ответила на твой звонок, — бросила она через плечо. — Но я приехала несколько минут назад. Со вчерашнего утра я была в Тулузе. В библиотеке, заказывала ссылки в книгохранилище.
— Что-нибудь есть?
— Не знаю, они еще не готовы. Я возвращаюсь в Тулузу завтра.
В неловком молчании они подождали, пока вскипит чайник. Она насыпала в кружки кофе.
— Дело в том, — сказала она, хмуро глядя на банку с кофе, — что я не чувствую себя вправе жить в твоем доме. Слоняться там, шарахаясь от телефона.
Он кивнул.
Глядя, как она идет к холодильнику за молоком, он подумал, что еще месяц назад он ошибочно полагал, что у него все просто замечательно. Хорошая работа, приемное семейство, красивая невеста. Нет счастья, но, с другой стороны, у кого оно есть? Ему казалось, что все делает правильно. И если бы у него спросили об Антонии Хант, он бы ответил: «Ах, да… Конечно, я помню ее! Но сейчас она для меня — ничто, вот уже долгие годы». А теперь он готов бросить все ради нее, даже не зная, что она к нему чувствует.
Он хотел сказать ей, что любит ее, что был дураком, не поняв этого раньше. Что он порвет с Нериссой сразу же по возвращении в Лондон. Так может, им попробовать начать все сначала?
Но времени было мало, и инстинкт адвоката предостерег его не портить отношений, подгоняя ее. «Прости, Патрик, но слишком поздно начинать все сначала. Слишком много воды утекло». От этой мысли у него все сжалось внутри.
Он положил руки на стол.
— У меня мало времени, — начал он, — но я должен тебе кое-что сказать. Я должен тебе что-то отдать…
Она поставила пакет с молоком и посмотрела на него.
— То, что я сказал на следствии… это — ложь. Знаешь, это из-за Моджи.
— Да, — сказала она мягко. — Но это ничего не значит. Теперь уже ничего. Ты не должен себя винить.
— Это многое значит. Потому что это большее…