Жизнь моя

Он спустился вниз сделать чай. Кухня была теплой и уютной, но ему не хватало собак. Иногда приходила кошка Меру, но это было не то. Джулиан восхищался кошками, но совсем не понимал их, и они это чувствовали.
Стоя у окна в ожидании, когда закипит чайник, он увидел, как внизу, в долине, зажегся свет в кабинете Патрика. Его плечи опустились. Один Бог знает, что сделал с Патриком приезд Антонии. Он пожалел о том, что пригласил ее в дом.
Чего он думал добиться? Это не принесло Моджи ничего хорошего. Напротив, впервые за эти годы у нее опять начались кошмары. А теперь и его бедный мальчик лишился сна.
Его мальчик… Его «зять». Он слабо улыбнулся, как всегда делал при затасканной шутке. Хотя, как только Патрик назовет день, это станет правдой.
Джулиан ликовал, когда наконец была объявлена помолвка. Это было то, о чем он всегда втайне мечтал, но, увы, не считал возможным, поскольку в глубине души полагал, что Нерисса была недостаточно хороша для Патрика. Странно так думать о собственной дочери, но это было так. Он любил Нериссу, но она ему не нравилась. Он слишком часто ловил ее на лжи, чтобы чувствовать себя уютно рядом с ней.
Иногда он спрашивал себя: может, ей нужна помощь, может, он должен что-то сделать для нее? Но он никогда этого не делал. Она притворялась, будто ходит на все эти прослушивания, — ну и бог с ней. В свое время Патрик выяснил это. И он смог бы с этим разобраться.
Джулиан любил Патрика. Ему нравилась его мягкая натура, его доброта, его романтизм. И он любил возвращаться в мыслях в то время, когда Патрик был не лощеным адвокатом, а подавленным мальчиком, борющимся со слезами в день похорон.
Да, это был ужасный полдень: темный и холодный. Все поодиночке сидели в своих комнатах, гадая, что делать дальше. Джулиан вошел к Патрику и нашел его стоящим у окна с потерянным видом.
— Дебра с Нериссой уходят, — сообщил Джулиан, внезапно чувствуя себя неловко рядом с пугающе молодым американцем. — Что-то вроде девичника. — Он помолчал. — Нам будет не слишком сладко, если мы останемся здесь, не хочется даже думать об этом. Мне так кажется. Я знаю маленький бар, где подают совершенно невероятные порции бренди. Не желаешь присоединиться?
Потом, в «Сэлди», возвращаясь к столику от барной стойки, он увидел Патрика, осовело моргающего над бокалом и сигарой «Монтекристо», которую перед ним положил официант. Явно она была первой в его жизни, и он не знал, что с ней делать. Он выглядел изможденным, его голубые глаза казались стеклянными от непролитых слез.
В этот момент сердце Джулиана рванулось к нему. Иначе не скажешь. Его сердце действительно сжалось и рванулось к нему.
Он сел рядом и показал, как срезать кончик сигары. Потом углубился в теорию:
— Это не так, как с травкой, видишь?
В то время он считал, что выражается на понятном молодежи языке, но впоследствии узнал, что никто уже не называет марихуану «травкой», предпочитая слова «допинг» или «ганджа». Но Патрик имел любезность не подать виду. Он откликнулся благодарностью. Через пару минут его щеки опять порозовели, а глаза перестали быть круглыми, как блюдца.
Чайник вскипел. Джулиан оторвал взгляд от окна и заварил чай.
Это была его вина. Он пригласил Антонию Хант в дом — и вот что из этого получилось. Он виноват в кошмарах дочери. Он виноват в бессоннице этого бедного парня.
Какого черта он решил ее позвать!
* * *
Крики Моджи разбудил и Дебру, но, черт ее побери, если она соберется нянчиться с девчонкой. Ей двадцать лет, ей надо учиться жить. Двадцать!
Боже мой, подумала она. В ее годы у меня уже был Майлз.
Каждый раз, глядя на дочь, она испытывала злость. Она навсегда запомнила первую мысль, пришедшую ей в голову, когда она услышала новость о Майлзе.
«Почему это была не Моджи?»
Ужасно — так думать. Какая мать могла подумать такое!
И ей не забыть, как она получила это известие.
Был вечер субботы. Джулиан отправился на званый ужин, а она была в Палате, в комнате клерков. У нее был сложный суд, который начался в понедельник, но поверенные все еще собирали свидетельства. Странно, что она так точно помнит детали.
 
Она стояла у стола старшего клерка, набирая телефон Юниорской канцелярии, когда вдруг увидела Джулиана, стоящего в дверях, в смокинге и глядящего на нее. Их глаза встретились над головами клерков, и она тут же поняла, что случилось нечто ужасное.
Впоследствии она узнала, что Патрик, находясь в госпитале Мазеранса, часами дозванивался до Джулиана, вместо того чтобы позвонить ей в Палату. Он хотел, чтобы она услышала новость от мужа, а не от полисмена и не от американца, которого никогда не видела. За это она будет благодарна ему до конца жизни. Она бы не перенесла, если бы в тот момент рядом с ней не было бы Джулиана.
Она вспоминала этот момент каждый день, когда просыпалась.
«Почему это была не Моджи?»
Она вообще не могла вспомнить дня похорон, да и большая часть следствия зияла провалом в ее памяти, кроме того момента, когда Патрик сказал коронеру, что Майлз был его лучшим другом. «Его лучшим другом, — подумала она оцепенело. — Я никогда не знала никого из его друзей. Я никогда не знала своего сына».
Но разве могло быть по-другому? Она никогда не планировала иметь детей. Дети были недоразумением.
Она и не представляла, как много времени отнимают дети. Но закон неумолим. Он не делает исключения даже для мужчин, и уж, конечно, для женщин. В месячном возрасте она передала его няне.
Я никогда не знала своего сына.
А теперь вернулась эта девица.
Возрождая свою ложь.
Снова назвав Майлза вором.
Она быстро села, заправляя волосы за уши. Хватит мучить себя! Хватит валяться в постели, слишком долго ничего не предпринимая. Настало время действовать.
Взгляд на будильник подсказал ей, что было пять утра, значит, в Лондоне — четыре. Ее клерк будет не в восторге, когда его разбудят в такой час. Ничего. Он сможет хотя бы раз принести пользу, вместо того чтобы вносить беспорядок в ее расписание.
Она позвонила ему домой и попросила съездить в Палату, чтобы отправить ей факс с данными шести лучших нотариусов Франции, — немедленно.
Пришло время действовать.
Пришло время этой девице исчезнуть отсюда.
* * *
Внизу, в долине, Патрик был разбужен в четыре утра все той же головной болью, с которой ложился спать. К счастью, его неугомонность не разбудила Нериссу — она спала, как сурок.
Он натянул джинсы, свитер и спустился в свой кабинет.
«Я избавилась от всех этих вещей, связанных с Кассием… После следствия. Я не хотела иметь с этим ничего общего».
Как она выглядела, говоря это…
Он вспомнил, как она обычно говорила о своей работе: путаясь в словах, желая все объяснить. Тепло ее карих глаз. Неуверенность. Потребность быть любимой…
Она обычно носила в волосах цветные ленты, по две-три одновременно. Он заключал пари сам с собой, какие она наденет сегодня. Цвета мяты, малиновые, лимонно-желтые или цвета винограда. Но сегодня на холме она была в синем шарфе, несколько раз обернутом вокруг шеи. Шарф потрясающе контрастировал с чрезвычайной бледностью ее лица.
Он подошел к окну и постоял, наблюдая, как облака заполняют деревню.
Она играет с огнем, связываясь с Деброй! Это все равно что смотреть на щенка, ковыляющего к краю утеса, и не иметь возможности помочь.
Он пробовал предостеречь ее, но это ничего не дало. Он знал, что это не поможет. Если Антония впивалась во что-нибудь зубами, то уже не отпускала. Она не умела действовать по-другому. Антония есть Антония.
Он включил настольную лампу и начал обыскивать ящики стола. Он не мог вспомнить, куда дел эту злосчастную вещь.
Наконец он нашел, что искал, в маленьком ящике, что прятался за отделением для бумаг.
Он освободил место на столе и развернул карандашный набросок кантароса, сделанный Антонией.