Отражение: Разбитое зеркало (СИ)

— Рара, — Мика обняла его, прижалась к груди, как делала, когда была еще маленькой, — что ты задумал? Я не хочу потерять еще и тебя.
— Я просто повоюю немного, принцесса, — сдавленно выговорил Барнс, потому что от слов дочери у него ком встал в горле. — Совсем немного, всего пару лет.
— Тата бы не одобрил, — всхлипнула Мика. — Но ты ведь не сможешь иначе.
— Мы тоже не одобряем, — высказался вошедший в кухню Лекс. — Но ты иди, воюй. Только возвращайся к нам.
— Угу, — отозвалась Мика и, отлепившись от груди, смахнула слезинки, — возвращайся.
Барнс явственно услышал невысказанное “мы тоже не вечные”, и почувствовал себя страшным эгоистом, так глубоко ухнувшим в себя, в свое горе, что перестал замечать хоть что-то вокруг себя. А вокруг были его дети, и хоть они были уже совсем взрослые, настолько, что уже были внуки и, если повезет, будут и правнуки, но они для него так же оставались детьми, как он оставался для них отцом. Отцом, который совершенно забыл про свои родительские обязанности.
— Простите меня, — ком в горле никуда не делся, жутко мешая говорить. — Мы всегда встречались на Рождество, давайте не будем ничего менять в этой традиции? Где бы я ни был, что бы ни случилось, двадцать третьего декабря я буду заказывать билеты на Гавайи и снимать на неделю три номера на свое имя в “Хилтоне”. Я буду звонить и даже приезжать, обещаю. Просто все вокруг напоминает мне о нем.
— Все хорошо, рара, мы понимаем, — вздохнул Лекс, тоже обняв Барнса. — Понимаем.
Домой Барнс вернулся только к полудню, сумев не только договориться на вывоз коробок на сегодня, чтобы Лексу и Мике не пришлось сидеть в пустом доме дольше необходимого, хотя он не знал, может быть, они захотят остаться тут на какое-то время, побыть у океана. Но это Рождество пройдет для них порознь. Если только не собраться в доме Гарри, который Андреа оставила Барнсу после своей смерти. Она прожила одна всего два года. И Барнс был бы счастлив прожить всего два года, но у него не было шансов загнуться, если только он не подставится где-нибудь под шальную пулю, а этого он делать не собирался, слишком силен в нем был инстинкт самосохранения, а самоубиться не давали дети.
Грузчики приехали через два часа после Барнса, меньше чем за пару часов собрали все коробки, получили от Лекса на чай. Один узнал Барнса, который успел в Гонолулу зайти в парикмахерскую и коротко постричься, и получил автограф на одной из энциклопедий, которую Барнс достал прямо из коробки. Он так и не привык быть узнаваемым, раздавать автографы, оставляя все это Себастьяну. Ему было достаточно стоять в его тени. А скоро он вообще перестанет быть известным экспертом по стрелковому оружию двадцать первого века, а станет неизвестным воякой, для которого имеют значения только деньги. Барнса это не пугало, потому что тот он умер вместе с Себастьяном, перестал быть, как только понял, что сердце самого дорогого на свете человека больше не бьется. А понял это только сейчас.
Ранний декабрьский вечер вступал в свои права во всю разгорающимся закатом, в котором переливались все оттенки красного, оранжевого и розового. Себастьян очень любил закаты, когда океан уже тонул во тьме, а за спиной разливалось многоцветное зарево.
Барнс завел мотор, откинул швартовы, и послушная его руке яхта вышла в океан. У них было не так много времени, пока догорит закат, но Барнс правил яхту все дальше и дальше, заглушив мотор, когда берег был уже довольно далеко.
Урну с прахом обнимал Лекс, только сейчас позволив себе проявить истинные чувства. Никто и не был против, чтобы именно он развеял прах над океаном, — они с Себастьяном были близки больше, чем с Барнсом, в отличие от Мики, которая тяготела к другому отцу.
На последних сполохах заката Лекс открыл урну, зачем-то заглянул в нее и зачерпнул горсть праха ладонью.
— Прощай, тата, — тихо сказал он и раскрыл ладонь.
Ветер подхватил прах и понес его над водой, роняя в воду, в красно-розово-оранжевые блики. Барнс смотрел и смотрел, не в силах оторвать глаз.
  
Лекс передал урну Мике, и та тоже зачерпнула горсть праха, бросая его в воду.
— Прощай, — шепнула она и отдала урну Барнсу.
— Я всегда буду любить тебя, лапушка, — сказал Барнс и перевернул урну, вытряхивая прах в окена. Ветер подхватил слова вместе с прахом и понес над водой, навсегда соединяя Себастьяна с так любимым им океаном.
Уже в полной темноте Барнс видел, как блестели непролитыми слезами глаза Лекса, как смахивала слезинки Мика, не сразу поняв, что тоже плачет. Он неаккуратно вытер слёзы рукавом лонгслива, глядя на черный ночной океан, и ему казалось, что он видит где-то вдали дельфинов, вместе с которыми плывет и Себастьян, свободный теперь от всего мирского. Бесконечно любимый. Навсегда остающийся в памяти.
Вернувшись к берегу, Барнс высадил детей, попрощался с ними, крепко обняв и Лекса, и Мику, закинул вещи, которые хотел забрать в Нью-Йорк, в яхту, и собрался перегнать ее в Гонолулу, чтобы оставить там на какое-то время.
— Увидимся в Нью-Йорке, — хлопнул его по плечу Лекс. — Я приеду к тебе.
— Хорошо, Лекс. Приезжай, — согласился Барнс. — Рождество?
— Тогда и я приеду, — тут же отозвалась Мика. — Мы успеем отпраздновать. Тата бы хотел, чтобы у нас был праздник.
— Да, — сглотнул Барнс. — Тата бы хотел праздника. Значит, Рождество.
— У меня, — категорично заявил Лекс. — Не хочу ехать в такую даль, а тебе все равно. Тем более, Мика у меня остановится.
— У тебя так у тебя, — не стал спорить с сыном Барнс.
— Мы найдем риелтора и вернемся на материк, — сказала Мика, а потом погладила Барнса по плечу. — Мы любим тебя, рара.
— И я вас, мелкие. Очень.
Запрыгнув на борт, Барнс во второй раз сегодня отдал швартовы и отправился в ночь, глядя на звездное небо. В Гонолулу он должен был прибыть к утру.
Спустя чуть больше двух недель Барнс, по новым документам так Джеймсом Барнсом и оставшийся, только теперь он был гражданин Канады, уроженец Монреаля, провинции Квебек, подписывал документы на право собственности архипелага Биг Таскет на побережье Новой Шотландии. Он легко оформил перевод на два миллиона долларов, что порадовало продавцов, и они с удовольствием устроили ему экскурсию по теперь уже его землям.
Барнс бы сразу начал строить на главном острове себе дом и базу для тех, кого хотел тренировать, но для этого нужно было его присутствие, а сейчас он не мог себе этого позволить, ему предложили контракт в одной из частных военных компаний, которую он рассматривал как плацдарм для своего восхождения в этой нише.
Он ни на секунду не забывал про Себастьяна, периодически сжимая жетоны и мысленно разговаривая со своим почившим мужем. Три кольца, два Себастьяна и одно его, болтались на цепочке с жетонами, а подвеска с датой их свадьбы лежала, засунутая в чехол телефона.
Теперь Барнс писал дневник не только Стиву, с которым еще не виделся после смерти Себастьяна, теперь он писал и Себастьяну в надежде, что тот придет к нему во сне, как когда-то давно, теперь уже вновь в другой жизни. Он писал по два письма каждый день вот уже почти три недели, стараясь хотя бы так заглушить свою боль. Писал и складывал в папку, которую таскал за собой, понимая, что как только он вступит в ряды наемников, времени и возможностей заниматься этим у него просто не будет.
========== 3 ==========
На базу формирования компании “Блэквотер” он приехал с минимумом личных вещей в середине января. Компания была известной и довольно крутой, имела свой остров в Тихом океане, где и проходила проверка и тренировка нового контингента.
Им было все равно, насколько ты хороший специалист хоть в чем-то, пока тебя не прогонят по своим нормативам. Барнс только усмехнулся, глядя в злые узко посаженные глазки начальника по новичкам. Для него Барнс был мусором, пока не докажет обратное. И Барнс доказал, пролетев полосу препятствий, словно по скверу прогулялся. Но это позволило погрузиться в шкуру Зимнего Солдата, снова выпустить его на волю, слиться с ним, становясь кем-то новым, другим. Злым, насмешливым и совершенно бесчувственным. Только в минуты полного одиночества Барнс вспоминал Себастьяна, тянулся к нему всей душой, разговаривал, вспоминал, что любил и до сих пор любит. Но он не хотел, чтобы об этом кто-то знал, поэтому Зимний всегда стоял на страже его истерзанной нежной души, охраняя ее, не пуская никого внутрь прочного панциря.