Имя мое — память

Невыносимо было вновь увидеть Иоакима по прошествии долгих лет. Дэниел твердил себе, что душа Иоакима умерла, но, разумеется, это было не так. В нем накопилось слишком много ненависти, чтобы исчезнуть раз и навсегда. Дэниел понимал, что Иоаким использует свою память с единственной целью — на протяжении столетий вымучивать из себя свои вендетты. Кто знает, сколько их у него было.
Дэниелу претило видеть брата в теле, которое тот не заслуживал. От одной мысли, как он это сделал и что случилось с человеком, действительно достойным этого тела, становилось тошно. Дэниел никак не мог бы узнать о том, что же затевает Иоаким. Но у него возникало смутное ощущение, что это опасно для него и для Софии, если он все-таки найдет ее.
  
У побережья Крита, 899 год 
 
На рубеже девятого и десятого столетий я служил гребцом на одном из судов венецианского флота, плавающего под знаменами дожа. В той жизни я был родом из сельской местности на восток от Равенны и, подобно многим мальчикам из той части света, мечтал о море. Венецианцы были лучшими моряками на свете, или так нам казалось, и у нас для этого имелись веские основания. Я поступил в свою первую команду в пятнадцать лет и двадцать один год плавал на военных и торговых кораблях, пока не утонул во время шторма у Гибралтара.
Мы, моряки, ожидали и даже надеялись умереть на море, так что это было лишь вопросом времени. У меня была прекрасная долгая жизнь и не такая уж плохая смерть, если сравнивать со многими другими. Я тонул всего дважды, и, по правде сказать, во второй раз, когда уже не пугала новизна, не возражал.
Наши маршруты пролегали в основном в Грецию, Малую Азию, на Сицилию и на Крит и от случая к случаю в Испанию и к северному побережью Африки. В те времена это были восхитительные места, в особенности когда подходишь к ним с моря. Как я уже говорил, я стараюсь не поддаваться ностальгии, но по прошествии столетий жестокость той жизни стирается из памяти, и остается видение кораблей, в сумерках входящих в Большой канал.
Я хочу рассказать вам об одном вполне рядовом путешествии в критский порт Ираклион (или Кандиа, как его называли мы, венецианцы). Это было в начале моей карьеры. Я был еще молод и занимал низкое положение в морской иерархии, претерпевая долгие вахты на веслах и избыточную долю ночных дежурств.
От путешествия к путешествию я видел одни и те же лица, но каждый раз появлялся кто-то новый. В том случае это был моряк даже моложе меня, лет пятнадцати, а мне было уже восемнадцать. Я приметил его не потому, что он что-то сказал или сделал, а из-за отсутствия того и другого. Держа рот на замке и старательно выполняя работу, он внимательно наблюдал за происходящим и прислушивался ко всему, о чем говорилось. В отличие от обыкновенных моряков он не скучал, не насмешничал, не грубил и не бахвалился. У него были большие умные глаза, которые странно было видеть на его наивном детском лице. Его звали Бенедетто, но мужчины окликали его по имени Бен или Бенно, когда выкрикивали приказания или насмехались над ним, и только в этих случаях, как правило, к нему и обращались.
Во время первых нескольких вахт мы не сказали друг другу ни слова. Но, разговаривая с другими гребцами, я чувствовал на себе его пристальный взгляд. Помню, как внимательно Бен слушал. Примерно к четвертой или пятой вахте он оказался моим единственным компаньоном на передней палубе, а я тогда боролся со сном, поэтому начал беседу.
— Ты ведь итальянец? — спросил я его на просторечном диалекте итальянского, на котором мы разговаривали на корабле.
Он посмотрел на меня и ответил:
— Да, я родился к югу от Неаполя.
— Прекрасный винный край, — заметил я.
Мне плохо удавались разговоры о пустяках, и я никогда не бывал в Неаполе, а он, казалось, лишился дара речи от смущения. Как же мало я знал!
— А ты тоже итальянец, — вымолвил он после долгого молчания.
— Равенна, — с гордостью заявил я.
— А до этого?
— Что?
— Откуда ты был родом до этого?
 
Вопрос был странным, и я подумал, что, вероятно, он догадывается, что я не совсем из Равенны. Полагаю, в те годы я придавал большое значение своему общественному положению.
— Я родился в трех лигах к востоку от города, — словно оправдываясь, ответил я.
Бен кивнул. В его манере говорить не ощущалось ни настойчивости, ни требовательности.
— Но до своего рождения в трех лигах к востоку от Равенны откуда ты был родом?
Я онемел от изумления. До сих пор помню, как у меня в голове закружился водоворот мыслей. К тому моменту я уже много раз успел побывать среди живых. Я понимал, каким странным и даже нелепым подчас казался. Поскольку основная часть моей потаенной жизни протекала в дальних уголках сознания, мне никогда не приходило в голову, что к ним может подобраться посторонний человек. Возможно ли, чтобы Бен был таким же, как я? Неужели он помнит многие вещи? Я настолько привык скрывать все, что не мог выговорить ни слова.
Бен смотрел на меня с любопытством.
— Это Константинополь? Знаю, что ты должен был пробыть в том регионе какое-то время. Это было раньше? Наверное, в Греции?
Я анализировал его слова. Может быть, подошло бы обычное толкование?
— Я не ходил в Константинополь… на этом флоте, — медленно вымолвил я.
— Я не имею в виду тебя теперешнего, но прежнего. Я, например, до Неаполя родился в Иллирии, а до того — в Ливане.
Я затаил дыхание, не совсем понимая, сплю ли я, бодрствую или умер. Моряки любили рассказывать про заколдованные участки моря, сводившие с ума нормальных людей. Я вдруг забеспокоился, не дурачат ли меня.
— Не понимаю, о чем ты, — произнес я.
Голос мой звучал так напряженно, что я едва его узнал.
У Бена было простодушное лицо.
— Я почти не встречал таких, как ты… как я… почти не встречал. Я приходил на эту землю много раз. Может, я ошибаюсь, но, думаю, нет.
— Как ты?
— Как я в смысле памяти. Люди редко помнят то, что происходило до их рождения. Некоторые могут вспомнить лишь одну или две прошлые жизни, а у других остаются лишь обрывки воспоминаний. Но у тебя, полагаю, память глубокая.
Я огляделся по сторонам, чтобы удостовериться, что мы одни. А потом поднял взгляд к луне и звездам, как бы устанавливая с ними связь.
— Да, ты прав, — сказал я.
Бен кивнул. Я не заметил в его глазах торжества. Он никогда в этом не сомневался.
— Половина тысячелетия. Или больше?
— Да, примерно так.
— Где ты начинал свой путь?
— Впервые я родился близ Антиохии.
— Это логично, — откликнулся он, глядя поверх моей головы на восток, где солнце только-только начинало подниматься из океана.
— В каком смысле?
Бен отмахнулся от какой-то мысли и вновь остановил взгляд на мне.
— Уже почти рассвело.
Этим он хотел сказать, что в любой момент придет наша смена. Его лицо выражало сочувствие. Бен догадался, что для меня завершение разговора более мучительно, чем было его начало.
— Как ты узнал? — воскликнул я. — Обо мне?
— Не могу толком объяснить. Просто… я знал.
Вот так я выяснил о необыкновенных способностях Бена, почти не имея возможности раскрыть их до конца.
Бен очень стар. Неизвестно, сколько он прожил. Иногда я думаю, что он, подобно Вишну, держит в голове всю историю человеческого опыта, но я не уверен, что сам он знает, когда появился на земле. Однажды он рассказывал мне, что его первое воспоминание было связано с перекрытием реки Евфрат, но в воспоминаниях такого рода он скорее руководствуется эмоциями, чем фактами. Если Бен действительно держит в голове нашу историю, то, боюсь, она была вверена скорее поэту, чем историку.
— Все это в итоге метафора, не так ли? — однажды сказал он с мечтательным выражением лица.
— Разве? — усмехнулся я.
Бен настолько стар, что его память устроена не так, как у всех. Даже не как у меня. Много позже он стал большим поклонником Льюиса Кэрролла. Он любил также Упанишады, [2] Аристофана, Чосера, Шекспира, Тагора, Уитмена, Борхеса, Э. Б. Уайта и С. Кинга. Когда я донимал его расспросами о том, как он узнал о чем-то, чего знать не мог, Бен процитировал Кэрролла: «Плоха та память, которая обращается только назад».