Имя мое — память

Я постарался взять себя в руки. Обняв брата, отошел в сторону, уступая место другим членам семьи. Я смотрел, как родители приветствуют свою новую дочь, Софию.
В тот вечер я словно вращался по ее орбите, пребывая в каком-то странном оцепенении. Где бы я ни находился и чем бы ни занимался, это имело отношение к ней, хотя я противился этому. И еще я старался подолгу на нее не пялиться.
К тому же она чувствовала себя не в своей тарелке. Вместо того чтобы есть, она посматривала на нас, свою новую семью, часто бросая взгляды на мужа. Все присутствующие ели и пили, а она скромно сидела, положив руки на стол. Брат заметил это не раньше, чем влил в себя несколько кубков вина.
— Наша еда тебе не подходит? Съешь что-нибудь! — рявкнул он на нее, и она наконец стала есть.
Той ночью я лежал без сна, не переставая изумляться. Поначалу я был растроган даже тем, что увидел ее, узнал, что она по-прежнему жива и теперь рядом со мной. Но постепенно до моего сознания начала доходить несправедливость того, в каком качестве она здесь появилась. Я тогда еще не осознавал всей меры своей любви к ней.
Но, услышав через стену голос брата, я стал отдавать себе отчет в том, что происходит. Она была его женой. Принадлежала ему, а мне — никогда.
Я не ревновал. Во всяком случае, поначалу. Я благоговел перед ней и перед тем, какую роль она играла в моем сознании. Я жаждал прощения. Не осмеливался желать ее или стараться заслужить ее. Если мой брат был добр к ней и она его любила, я нашел бы радость в их радости и просто был бы счастлив иногда находиться рядом с ней. Мне кажется, я не лукавил.
Но он не был к ней добр. Голос из-за стены угрожающе звенел.
Я не слышал всего, но он назвал ее шлюхой. Не один раз я услышал свое имя.
На следующий день я не осмеливался смотреть на нее из-за чувства стыда и вины. Почему я не сделал для нее ничего хорошего? Почему лишь умножал ее страдания? В конце концов я все-таки посмотрел на нее. Я увидел страдание — это точно, но и гордость тоже. А когда с ней заговорил Иоаким, я заметил на ее лице отвращение. По одному этому взгляду я понял, что она вышла за него не по своей воле. Его власть над ней была не безгранична, потому что она не любила его.
Несколько дней я на всякий случай избегал ее, но вскоре брат ушел из дома. Обычно он исчезал на несколько недель. А когда деньги у него кончались, возвращался домой, как правило пьяный. Так со временем я обнаружил, что Софию, как и меня, притягивает наш сад, и я позволял себе сказать ей несколько запинающихся слов. Позже я уговорил ее рассказать мне о своем детстве в Константинополе, и сам факт показался мне чудом. Ее отец был главой каменщиков, строителем нескольких церквей. Он ремонтировал большой купол собора Святой Софии. Но когда ей исполнилось девять лет, родители погибли во время пожара. Это помогает объяснить, почему ее родная бабка продала ее в возрасте пятнадцати лет за большие деньги в тот момент, когда мой брат проявил расточительность после одного из своих немногих крупных картежных выигрышей.
В то время меня отдали на учение к художнику, присланному для выполнения мозаик для баптистерия нашей церкви. Я привел Софию на строительную площадку и показал ей чертежи. Несколько недель я с неохотой показывал ей сделанные мной резные работы, а также стихи, написанные печатными буквами на листе пергамента. Этому я научился за прошлые жизни — языкам, чтению и письму, резьбе и проектированию. Я скрывал эти навыки от большинства людей, поскольку они не соответствовали моему воспитанию и могли показаться необъяснимыми, но от нее я ничего не скрывал. У нас было много общего. Она, как и я, любила предания и стихи. Знала много такого, чего не знал я. Перед ней я раскрылся с той стороны, с какой не раскрывался прежде ни перед кем.
Вот тогда я впервые узнал ее и полюбил. Тогда я любил ее невинно, клянусь вам. Даже в мыслях.
Уверен, что брат никогда не видел, как мы общаемся, но, вероятно, прослышал о нашей дружбе. Через три месяца после того вечера, когда он привез Софию в наш дом, он явился домой пьяным и озлобленным. Оказывается, брат проиграл огромную сумму отцовских денег, за что тот устроил ему взбучку и пригрозил, что расправится с ним. В ту ночь я слышал за стеной вопли брата, но знал, что его оскорбления на нее не действуют. Но вскоре раздались другие звуки. Оглушительный треск за стеной, ее пронзительный крик, звук приглушенного удара, рыдания.
 
Выбравшись из постели, я бросился в их комнату. Несмотря на прекрасную память, я не помню, как туда попал. Наверное, дверь была заперта. Припоминаю, что позже видел на полу куски и щепки от нее. София лежала на полу со спутанными волосами, в разорванной ночной сорочке, на лице — липкий глянец из пота и крови. Двумя столетиями раньше, стоя в дверном проеме своего горящего дома, она смотрела на меня со странной невозмутимостью, но сейчас на лице ее отражалось страдание.
Я выждал секунду, наблюдая, как брат скорчился и свирепо, по-звериному, смотрит на меня. Он ждал меня, бросая вызов и пытаясь заманить в свою игру. Но я совсем не думал о нем. Меня беспокоила только она. Сжав кулаки, я изо всех сил ударил брата в лицо. Он упал. Я подождал, пока он поднимется, и снова ударил. Припоминаю, что его ярость на мгновение уступила место изумлению. Я был младше его, меньше, этакий чудак, художник. И я опять двинул его.
Нос и рот у него были в крови. Еще не окончательно протрезвев, он был сбит с толку, невнятно бормотал что-то и, тяжело дыша, бессмысленно размахивал кулаками. Назревал очередной приступ жестокости, но ему требовалось время, чтобы собраться с духом.
Мне хотелось обнять ее и успокоить, но я понимал, что этим лишь наврежу ей. Она села, прислонившись спиной к стене. Не будь он таким пьяным и будь мне это безразлично, он непременно убил бы меня. Одно только нарушение симметрии между нами сыграло мне на руку. Я любил его жену, а он нет.
Я оставил брата на полу в крови и блевотине. Потом собрал свои пожитки. Разбудив отца, я умолял его позаботиться о ней. Я ушел из дома с мыслью, что без моего присутствия она будет в безопасности.
Драка с Иоакимом на глазах у его жены стала одним из поворотных моментов моего долгого существования, и на протяжении многих лет с тех пор я вновь и вновь терзал себя этим. В ходе многих жизней искра воспламенила ненависть, насилие и враждебность. Я спрашиваю себя, как я мог бы это предотвратить ради нее, себя и даже него.
Но, оглядываясь назад, понимаю, что это вовсе не было сознательным решением. Вряд ли совершил бы что-либо иное. Пусть это и неправильно, но я бы снова это сделал.
  
Хоупвуд, Виргиния, 2006 год 
 
Люси не стала присоединяться к компании. Она просто ждала появления Брэндона Криста, сидя на диване. Даже не догадывалась, что выказала пренебрежение к могущественной Мелоди Сандерсон, пока ей об этом не сказала Лесли Милз, подруга Мелоди.
— Мелоди говорит всем, что ты не хочешь идти в бар, поскольку считаешь, что чересчур хороша для Хоупвуда.
Люси поймала себя на том, что пытается уловить смысл в наслоениях этих мелких придирок. Наверное, так оно и есть.
— Она считает, что все ребята, которые учатся в этих выпендрежных колледжах на севере, стали много о себе воображать.
— На севере? Я учусь в Шарлоттесвилле.
— Я знаю.
— Мне просто неохота пробираться за пивом через толпу, — произнесла Люси.
— Говорю тебе на тот случай, если захочешь туда пойти.
Люси всерьез подумывала, не пойти ли ей, но потом одернула себя. Она вспомнила то время, когда в своей наивности готова была сделать все, чтобы сохранить дружбу этих девочек. Люси вспомнила также и то, как она и ее родители относили все свои неприятности, неудачи и переживания на счет одной только вещи. Однако время Мелоди прошло, и та должна была это понимать.
И все же Люси, сурово отругав себя, двинулась в заполненную гостями столовую. Верно то, что, если не настроен дружелюбно, не следует идти на вечеринку. Когда наконец явился Брэндон, она направилась прямо к нему. Люси понимала, что это невежливо, но испытывала непонятный подъем.