Прощание

– Феликс, ты не мог бы заглянуть на обратном пути к доктору Корбьеру?
– Вам плохо?
– Нет-нет. Просто скажи ему, чтобы он позаботился о своей гитаре.
Феликс ничего не понял, но не посмел перечить столь уважаемому старцу. Однако он должен был поторапливаться, потому что король строго наказал ему не отходить от Лисандра ни на шаг, хочет тот этого или нет. Он сбежал по нескончаемой лестнице, то и дело ударяясь головой, и побежал в восточное крыло.
Астроном остался один и, как ни был он приучен работать по ночам, вскоре его одолела усталость. Прежде чем улечься на тома Энциклопедии, он открыл один наудачу.
 
«Научная гипотеза, – писал Клеман де Френель, – служит для приближения к истине. И пока не будет достигнута уверенность, гипотеза должна идти рука об руку с сомнением. Потому удел человека как правило неразрывно связан с сомнением».
 
Астроном задул свечу и лег. Придет ли кто-нибудь в эту ночь? Телескоп уже был перенаправлен во время ужина, но, быть может, таинственный гость вернется перед рассветом, в тот час, когда обычно Лемуан возвращался к себе? А пока его ждет сон на книжном ложе, что вряд ли обрадует суставы. Ну и пусть. Он должен во что бы то ни стало все прояснить. Он любил науку и любил уверенность. И, в отличие от Клемана де Френеля, терпеть не мог сомневаться. «Ужас сомнения» – с этой последней мыслью он снял очки и положил их поближе на пол.
Феликс тем временем мчал к Лукасу, будто в семимильных сапогах, так что даже пропустил его дверь, и пришлось возвращаться. Он постучался увесистым кулаком.
– Чего еще? – раздалось из-за двери.
Феликс открыл ее и увидел странную сцену. Лукас, в одной рубашке, нервно раскручивал колки вертикально стоящей у него на коленях гитары и снимал струны. И, хотя из открытого окна веяло ночным холодом, волосы у него прилипли к затылку. Он узнал стук штурмана, но по-прежнему сидел спиной.
– Отстань от меня, Феликс, не видишь, я занят.
Великан был бы рад протиснуться в замочную скважину и исчезнуть. Еще никогда Лукас с ним так не разговаривал. Он быстренько выпалил послание Лемуана:
– Я зашел передать, чтобы ты позаботился о гитаре, потому что телескоп смотрел на восточное крыло.
Лукас так и не обернулся, но колки замерли.
– Всё, – сказал Феликс.
Лукас слышал, как штурман ушел, стукнувшись головой о дверной короб. Сам он только что обнаружил, что струны гитары обрезаны так же зверски, как хвост Зодиака. Накануне концерта. Все до одной. При чем тут телескоп, он понятия не имел.
  
37
 
Габриэль жил с семьей на ферме, в небольшом удобном домике. Он всегда охотно ужинал дома, но на этот раз вернулся поздно и прошел мимо накрытого стола. Он рассчитывал, что Эмилия, сказав, что идет учить уроки, уже будет у себя в комнате выдумывать новую прическу. Он вошел без стука, и его в который раз поразила красота дочери. Бархатные глаза, которые так красят ее мать. Идеальный овал лица, губы как две розовых ягоды. От детства не осталось и следа. Эмилия заметила в зеркале отца и запоздало схватила первую подвернувшуюся книгу.
Габриэль не стал ходить вокруг да около.
– Хвост Зодиака, окно Лисандра – это была ты?
Эмилия только приоткрыла рот.
– Ты? – повторил Габриэль, надеясь, что ошибся.
– Нет, – прошептала она.
– Ты отнесла Лисандру жилет, чтобы войти в его комнату? – настаивал Габриэль против собственной воли.
Эмилия разрыдалась.
Да, жилет был предлогом, чтобы проникнуть в спальню Лисандра: вдобавок сама же она его и спрятала, пока тот вычесывал Эпиналя. Лисандр снес крики учителя, даже не подозревая, что недостающая часть школьной формы лежит комом в сумке его соседки по парте.
Габриэль подошел и встал между зеркалом и дочерью. Она рыдала, рыдала, рыдала. Возможно, от раскаяния, а возможно, это была уловка; он не знал, что ему делать: утешать ее или наказать. Она разрешила дилемму сама, внезапно успокоившись. Промокнув уголки глаз платком, она вынула из ящика точнейшую копию королевского серебряного кулона.
 
– Это что еще за глупость? – Габриэль вырвал кулон из ее рук. – Твоя плата? Ты что, королевой себя возомнила? Безмозглое дитя!
Поскольку он перешел на крик, жена, разумеется, пришла вмешаться.
– Габриэль, как ты говоришь с дочерью? Что на тебя нашло?
– Лошадь. Пустельга. Это всё Эмилия.
Перед женой Габриэля дилеммы не стояло. Она резко подошла к дочери, влепила ей пощечину и, наклонившись к самому ее лицу, закричала:
– КТО ТЕБЕ ВЕЛЕЛ ЭТО СДЕЛАТЬ?
Эмилия задыхалась от страха. За всю ее жизнь примерной девочки никто никогда не поднимал на нее руку. Она чувствовала, как горит щека и как что-то внутри умирает. Девочка, тая, стекала к ее ногам, а вместо нее поднималась женщина, сложная и пока незнакомая.
– КТО? – снова закричала мать.
– Я… не знаю.
Это звучало как дурацкая отговорка, но было правдой. Кто-то вложил ей записку в тетрадь и в ней пообещал кулон в обмен на три простых поручения: пару раз щелкнуть ножницами, закрыть окошко и хранить все в полной тайне. По задумке Зодиак должен был лишиться и гривы, но Эсме застукала Эмилию в стойле, как раз когда она собиралась закончить начатое. Хвост она, как было условлено, оставила в дупле неподалеку от церкви. А записку сожгла, не обратив внимания ни на цвет чернил, ни на почерк, ни на качество бумаги.
В это время Манфред шагал прямиком к Марте, а она только присела поесть в свой черед, накормив все остальные животы во дворце. Он поднял ее на короткие ноги, вытолкал на улицу и, стоя между кустиками чабреца и майорана, яростно прошептал:
– Вино.
Марта в одном фартуке дрожала от холода.
– Вино! Что – вино? А? – бросила она, поворачивая назад к теплой кухне.
– Стой здесь! Надо поговорить.
Они с детства дружили, и поскольку от кухарки зависели животы всего двора, она считала себя ровней камергеру.
– Говори быстрее, Фред. Я тебе кто, полярный медведь? Мне холодно, вон аж дрожу.
– Сегодня за ужином я подал королю вино, которое оказалось не вином. Объяснись.
– Сам объяснись для начала. Вино оказалось не вином – что это вообще значит?
– Вместо вина была кровь. Куриная, кроличья – неважно.
– Кр…?
– И я налил ее в бокал короля.
Марта перестала дрожать. С ее красного от пара лица вдруг сошел всякий цвет, и оно стало похоже на луну, кусок которой уже виднелся над ее плечом. Она тщетно вглядывалась в камергера, чье лицо было лишено всякого выражения, однако сам он был еще выше, худее и надменнее обычного.
– Ты тут оскорбленную невинность изображаешь, Фред, хотя вообще-то сам выбираешь вино для королевского стола.
– Нынче не сам. Я послал за ним Бенуа.
– Ах да, – хохотнула она, дыша на руки, – своего наследника. Попугая своего.
– Бенуа строжайшим образом следует всем протоколам, что и делает его безупречнейшим из слуг.
– И скучнейшим из людей, да. Тут я согласна, Фред. Сам по себе он даже подумать не может. Видимо, твоя бутылка с кровью дожидалась его в погребе где-нибудь на виду, а он и клюнул. И найти, кто ее туда поставил, будет трудно, за это ручаюсь. Это мог быть хоть ты, хоть кто угодно. У меня на кухне с утра как на ярмарке, в обед карнавал, за ужином – бранное поле. А в перерывах – школьный двор. Все равно что селедку в бочке искать.
На этом Марта удалилась в кухню. Манфред помедлил секунду, но все же пошел искать Бенуа. Вооружившись никогда не покидавшей его связкой ключей, дававшей доступ во все комнаты дворца, он отправился в крыло прислуги и стал открывать дверь за дверью, пока не нашел своего любимого лакея в прачечной: он напевал что-то неузнаваемое и подгонял под размер новое облачение Филиппа.
Услышав покашливание своего наставника, Бенуа развернулся на каблуках с самым скромным выражением, на какое только способен тот, кто считает себя лучшим из лучших.
– Господин камергер.