Из Ро́ссии с любовью (СИ)

Шли мы недолго. Сначала по широкой дорожке, проложенной вдоль высокой стены, потом по улице мимо двух- и трёхэтажных домов с лавками и мастерскими на первых этажах. Как же хотелось остановиться, всё рассмотреть и потрогать, но мой спутник шагал споро, и приходилось поспевать за ним.
Впереди уже виднелось большое открытое пространство, похожее на площадь, когда мужчина остановился около крепкой деревянной двери с бронзовым молотком и такой же массивной ручкой.
— Мой бюро, — гордо объявил француз, вытащил из кармана узорчатый ключ и открыл дверь.
Он не стал соблюдать общеизвестные приличия, когда даму пропускают вперёд, а первым шагнул в сумрак прихожей. Помедлив секунду, я последовала за ним. Чего уж рыпаться? Надо или вперед идти, или назад бежать. Но назад некуда, а впереди…
Эх, где наша не пропадала! А ещё в туалет хотелось до страха вот прямо здесь и сейчас опозориться. Поэтому, решив, что стеснительность в этом случае не лучший вариант, я выдохнула:
— Месье, туалет, сильвупле.
— О! — округлились глаза и рот владельца бюро. То ли он удивился тому, что, отрицая знание языка, я всё же обратилась к нему на французском, то ли не принято даме такую просьбу мужчине адресовать. Но понимая, что любой организм своего требует, он указал на неприметный закуток с дверью, выкрашенной в цвет стен. — Прошу, мадемуазель.
И вежливо отвернулся.
Каморка метр на метр с дыркой в полу осчастливила меня почти как посещение спа-салона, куда я однажды попала, случайно выиграв купон на один визит. С трудом разобравшись с нижними юбками и — мамочка дорогая! — панталонами, справила нужду.
Осмотрелась. Столик с миской и кувшином вместо рукомойника, мутное зеркало на стене. Поочерёдно слив воду на руки, приложила влажные ладошки к лицу и мельком взглянула в зеркало.
В отражении было чужое лицо. Не было там голубоглазой натуральной блондинки Маши Вежинской, двадцати лет отроду, родившейся и проживавшей в небольшом городке Архангельской области, без выдающихся способностей, интересов и перспектив.
Из зеркальной мути меня с любопытством рассматривала красивая шатенка с карими глазами и утончёнными чертами лица. А брови какие!
Красивые брови для меня предмет вечной зависти. Мои совершенно белёсые, как и ресницы. Но если последние можно было тушью подкрасить, то брови отторгали любые красители. Не брал их ни карандаш, ни краска из парикмахерской. Решилась я однажды, классе в седьмом, на такой эксперимент и превратилась на три недели в странное существо с алыми пятнами над глазами. Хорошо, что во время каникул было, я выходила из дому, низко повязав платок. Говорила всем, что это бандана, а их именно так и носят. Ага, бандана в сочетании с ситцевым самошитым платьем и сандалиями с вырезанным мыском.
Господи, о чём я думаю?! Меня за дверью ждёт француз, предлагающий работу, в зеркале вижу совершенно чужое тело, а вспоминаю протёртые за лето до дыр сандалики.
— Мадемуазель, — обрадовался дядька моему появлению и показал рукой на лестницу. Слегка помедлил, подбирая слово, и полувопросительно произнёс: — Прошу?
Кивнула — слово правильное, но первой идти не торопилась. Пришлось месье полубоком подниматься, соблюдая приличия, дабы явно не демонстрировать мне свой пухлый зад. Хотела было шагнуть следом, но едва не споткнулась. Если по прямой в длинной юбке я передвигалась относительно легко, то подниматься по ступеням ещё как-то изловчиться надо. Подобрала подол, как делали актрисы в исторических фильмах, и едва-едва смогла пройти десяток ступеней.
Кабинет, как и всё в бюро, небольшой. Шкаф, стол, три стула. Месье протиснулся к креслицу, стоящему спиной к окну и, прежде чем сесть самому, указал мне на стул для посетителей. Едва сдержала стон удовольствия, когда села. Ноги гудели так, словно я не менее десяти километров отшагала по пересечённой местности.
— Мадемуазель, — торжественно обратился ко мне хозяин бюро, открывая лежащую на столе папку и вынимая лист, богато украшенный по верхней кромке вензелями и более скромно — по нижней.
 
Дяденька положил бумагу передо мной, обмакнул ручку с металлическим пёрышком в чернильницу и протянул мне. На листе витиеватым почерком было начертано нечто, оставшееся за гранью моего понимания, потому что ни одного русского слова в этом тексте не было.
— Экскюзми, месье, — мило улыбнулась я, старательно хлопая глазками, но даже не делая попытки взять ручку. Не желаю я ставить подпись невесть под чем. Вдруг я распишусь за миллион долларов, которые мне никто не даст, но потом потребуют вернуть. Хотя здесь франки должны быть в ходу… Но всё равно не буду.
— Эскуземуа? — переспросил француз.
Ах ну да, я английский с французским перепутала, но смысл-то он понял правильно. Подписывать неведомый текст не буду.
— Транслейт! — ткнула я пальчиком в бумагу, опять переходя на английский, который знала немногим лучше французского.
Теперь глазками хлопал месье.
Громкий металлический стук немного разрядил обстановку. Внизу скрипнула дверь, и красивый мужской голос что-то спросил. Я поняла только два слова — «месье Дюбуа». Дюбуа опознала как фамилию, запомнившуюся по роману Мопассана.*
*Героиня ошибается. В романе Ги де Мопассана «Милый друг» фамилия главного героя — Дюруа.
— Уи! Уи! — крикнул дядечка, не успевший выскочить навстречу посетителю.
Быстрые шаги на лестнице, и в дверном проёме появляется молодой человек лет двадцати семи. Первое, что я вижу — невероятные глаза. Нормальный разрез и цвет обычный. Серый, кажется. Но выражение такое…
Всего раз видела нечто подобное. Мне лет десять, или около того… Плелись мы с бабулей из центра домой. Был один из тех редких дней, когда солнце не только светит — белые ночи нам не в диковинку, — но и греет. Уставшие от непривычной жары, едва ноги переставляли. Тяжёлая сумка на колёсиках хоть и катилась, но неохотно, то и дело подпрыгивая на камушках и застревая в ямках. Вдруг рядом машина остановилась. Хорошая машина. Бесшумная, большая.
— Анна Карловна! Рад видеть вас, уважаемая. Позвольте подвезти?
За рулём серебристой, но от пыли казавшейся серой машины сидел серый человек. Ничего-то в нём не выделялось. Пепельного цвета волосы, сероватая, лишённая загара кожа, пиджак — в такую-то жару! — тоже серый. Даже белоснежная рубашка выглядела подобранной в тон всему облику. Тень, а не человек, — подумалось тогда. А потом наши глаза встретились.
Словно туча на солнышко набежала. Холодный, внимательно-изучающий взгляд. Не исподлобья, но тяжёлый, пронизывающий. Казалось, взглянул — и всё-всё о тебе знает. И то, что тайком кутёнка с помойки притащила и поселила в коробке старой посередь кустов, огораживающих огород от берега, и то, что несмотря на запрет бабули, вчера опять отмахнула кусок от буханки, полила его водой и макнула в сахарницу.
Вот прям не скрыться и не оправдаться от того упрёка, что был в глазах серого дядьки.
А бабуля только головой непокрытой тряхнула.
— Благодарствуйте, Сан Саныч. Мы как-нибудь сами.
— Без меры горда ты, Аннушка, — сочувственно вздохнул водитель, а сам руль так руками сжал, что костяшки побелели. Злится, что ли? Но лицом не показывает. — Если бы не гордыня твоя, всё иначе быть могло…
— То никому неведомо, как было бы, — последовал быстрый ответ. Показалось даже, что бабушка наизусть его затвердила, чтобы при случае ввернуть. А потом тихо, одними губами, добавила: — Уезжай…
У этого взгляд такой же — пронизывающий. Я вроде бы отогрелась слегка, но вот опять холодом потянуло. И не виновата ни в чём, а захотелось ноги под стул спрятать.
Зато хозяин бюро откровенно рад визиту.
«Может, Дюбуа навестил друг или родич, с которым давно не виделись?» — задалась я вопросом, но видя, как мужчины сдержанно раскланялись, поняла, что мой вывод ошибочен.
Тем временем месье вернулся в своё кресло, а гость занял стул напротив меня. Как же тесно! Коленями почти соприкоснулись, и от этого в жар бросило. С чего бы? В маршрутках и не такое бывало. Притирались телами так, что после поездки впору было в ЗАГС бежать, и ничего. Терпели.