Из Ро́ссии с любовью (СИ)

— Дорогой мэтр, госпожа Вежинская здесь каким краем? — нетерпеливо повторил вопрос Иван Фёдорович.
— Ах, да! Перед смертью графиня наказала, чтобы в течение года со дня её смерти детям нашли гувернантку из Ро́ссии и заключили с ней договор. Сегодня ровно в семь часов пополудни исполнится год, как почила прекрасная Екатерина, — и Дюбуа вновь вздохнул.
— Кажется, я понял, — хлопнул себя по коленке мой покровитель. — Вы же не единственный маклер в графстве. Должно быть, граф пообещал неплохую премию тому, кто сможет выполнить условие завещания покойной. Я прав?
— Прав, — не стал запираться хозяин бюро. — И если мадемуазель Вежинская подпишет договор до указанного часа, то я готов поделиться с ней гонораром. Скажем… эээ… десять франков.
— Сто! — последовало безапелляционное заявление.
— Месье, помилуйте, вы режете меня без ножа! Мне останется меньше половины, — вскочил из кресла мэтр.
— Хорошо. Семьдесят пять, и ни сантимом меньше. Только на этих условиях Мария Павловна подпишет договор сегодня, а не завтра утром.
Вытаскивая из ящика стола два одинаковых кожаных кисета и отсчитывая из одного двадцать пять монет, месье Дюбуа вид имел такой, словно ему без анестезии удалили разом все зубы.
Пока мэтр считал деньги, Ружинский изучал договор, время от времени то кивая, то удивлённо вскидывая брови. Я сидела как на иголках. Мне тоже не терпелось узнать условия моего трудоустройства.
— Мария Павловна, вы читали этот документ? — наконец-то спросил он меня.
— Пока не успела.
— Давайте я вам вкратце изложу основные моменты. Проживание, питание — это стандартное… — начал было торговый представитель, но я его перебила.
— Уважаемый Иван Фёдорович, я не знаю, что значит стандартное. Можно подробнее?
— Проживание: отдельная меблированная комната с камином. Зимой камин топят утром и вечером, весной и осенью по вечерам. Постельные принадлежности, горячая вода, мыло и прочее предоставляются по запросу. Та-а-ак… что тут ещё? Столоваться вы будете вместе с детьми. Если их приглашают за общий стол, значит, и вы обязаны там быть. Одежда… хм… Форменное платье желательно, но не обязательно. То есть на ваше усмотрение и вкус. — Мужчина пробегал глазами строки, отмечая основное. — Вот! Главное. С детьми вы обязаны разговаривать только на ро́сском. С прочими обитателями дома — как пожелаете. Хоть на синском. Оплата… вполне. За каждого ребёнка в месяц вам положено пятьдесят франков. Если дети не будут болеть, то жалованье увеличивается на пятьдесят процентов. Опять же, за каждого. Этот пункт какой-то непонятный… Дети всегда болеют. То сопли, то кашель.
— Пусть останется, как есть, — не желая вступать в спор, отмахнулась я. И так на всём готовом жить буду, а ежемесячные сто пятьдесят франков кажутся вполне приличной оплатой.
Правда, цен я не знаю, но не думаю, что мэтр Дюбуа стал бы за ничтожную сумму торговаться.
— Договор действителен сроком на пять лет. Далее, если ничего не изменится, Гильом вступит в возраст первого совершеннолетия и сможет решать, продлевать ли договор, если вы сами, конечно, того захотите. — Ружинский ещё раз пробежал глазами текст, перевернул лист, убедился, что на обороте ничего не написано. После этого положил документ передо мной. — Будете подписывать?
Вместо ответа я взяла ручку, аккуратно окунула пёрышко в чернильницу и поставила подпись.
Через минуту довольный маклер подвинул ко мне два мешочка с деньгами, причитающимися мне по устному договору.
— Это всё? — торговый представитель слегка склонил голову к плечу.
— Ээээ… а? Эм… — мэтр словесно извивался под пристальным взглядом. — Нуууу… Есть ещё небольшая сумма, но я хотел предложить мадемуазель Марии оставить её у меня на хранение. Зачем столь юной девице…
— Давайте всё сюда! — указательный палец упёрся в стол.
И опять скорбное выражение лица, шелест выдвигаемого ящика и глухой металлический стук трёх мешочков. Неплохо! Нищенствовать в этом мире мне не придётся.
— Счастливо оставаться, месье, — Ружинский прикоснулся пальцами к полям шляпы и скомандовал мне: — Мария Павловна, мы уходим. У вас ещё много дел.
 
Когда он успел забрать мой экземпляр договора и деньги, я так и не поняла. Ловкий, шельмец!
По лестнице спускалась, опираясь на крепкую мужскую руку. Безопасно, красиво и приятно.
— Иван Фёдорович, вас мне Господь послал. Перед самой встречей с месье Дюбуа я попросила Всевышнего о помощи и поначалу подумала, что это француз был послан мне свыше. Я ошиблась. Это вы мой ангел-хранитель, господин Ружинский!
Вот же странность какая, с одной стороны, такие высокопарные слова мне совершенно не свойственны, но с другой… я же понимаю, что говорю. И говорю искренне.
Мужчина смутился.
— Мария Павловна, работа у меня такая — помогать соотечественникам, в беду попавшим. Ро́ссия своих не бросает. Вам ещё от герцогства некоторая сумма компенсации за ущерб положена. Но это будет не скоро. Обязательно прослежу, чтобы вам переслали.
Отчего-то я знала, что и проследит, и не позволит обмануть даже на сантим.
— Куда мы идём? — вдруг задалась я вопросом.
— По лавкам. Вам нужна одежда, штучки всякие дамские… булавки-заколки. Бельё, опять же. Когда ещё ваш багаж отыщется — если вообще найдётся — а в графском замке купить будет негде. Только шить. Вы шить умеете?
— Умею… — мне стало нестерпимо стыдно, что этот чужой человек думает о моём благополучии больше, чем я сама.
— Да не расстраивайтесь вы так, Мария Павловна, это всё последствия злоключения, с вами произошедшего. Удивительно, что вы идёте за покупками, а не валяетесь в нервическом обмороке. Помните, как выбрались?
— Помню, там женщина была…
— Магиня, — подтвердил Иван. — У неё дар необычный. Не целительский, но госпиталь местный её на работу пригласил. Она души людские, что раньше срока уйти настроились, за грань не отпускает. Или вытаскивает из-за грани. Не знаю точно. Вот и вас не пустила…
Тут я вспомнила. Темнота холодная и голос чей-то. Вроде добрый, но и не поспоришь:
— Маша! Машенька! Мария Павловна Вежинская! Вернитесь немедленно!
— Она звала меня. Только мы, кажется, не были знакомы. Я на корабле и не общалась ни с кем. Штормило часто, а у меня болезнь морская, вот я и старалась не выходить, когда людно на палубе. Чтобы не смущать, если что… Всё больше утром пораньше, пока остальные пассажиры ещё спали. Подышу свежим воздухом, дождусь, покуда стюард каюту уберёт, и назад: пить настойку целительную и спать.
— Так браслет же у вас на запястье. По нему я вас нашёл, и она имя ваше на нём прочитала.
— Действительно… Чего это я? — старательно смущаюсь, а себе пометку делаю: больше наблюдать и меньше спрашивать.
А ещё поняла, как в тело это попала. Волшебница призвала. Хоть и звала другую, но вот так случилось, что откликнулась моя душа. Полная тёзка той, чьё тело моим стало.
Ой, мамочка дорогая!
Это получается, что я, Мария Павловна Вежинская, там, в России двадцать первого века, умерла? Иначе как бы моя душа смогла сюда попасть?
Осознав это, я остановилась. Прямо посреди улицы у меня началась истерика. Нет, я не орала, не била витрины, я просто стояла, плакала и никак не могла успокоиться.
Меня больше нет… Нет голубых глаз и белёсых бровей, нет чуть кривенького правого мизинца — памяти о неудачном спуске на санках, нет крепкого, далеко не модельного тела, нет… Ничего больше нет. И пусть не было планов, кроме учебных, связей и отношений, кроме служебных, но всё равно мне было жаль ту жизнь. Плохая, или хорошая — она была моей.
Ружинский вёл себя странно. Не суетился, не уговаривал успокоиться, не искал воду или нюхательные соли. Он просто стоял рядом, легко поддерживая под локоток, и молчал. Без томных вздохов — надоела, мол, дура-девка. Без стеснения перед прохожими, что реву посередь улицы, а ему деться некуда. Спокойно дал выплакаться, достал из кармана платок и протянул мне.
Платок большой, мужской. В уголке монограмма белым по белому — стильно, хоть и без кружев и прошвы. Интересно, кто ему платки метит? — пронеслась вдруг неуместная мысль.